- А как ты его читала? - вдруг заинтересовалась ворожея.
- Ночью, на распутье.
- Это правильно. Ты помнишь его?
- Помню…
- Произнеси! - потребовала Рязанка. - Ну-ка, сейчас как раз к полуночи близко, давай, голубка!
- Крест сымать? - безнадежно спросила Аленка.
- Сымай, - подумав, велела ворожея.
Аленка выложила на стол свой крестильный крестик серебряный. Никитишна взяла его на ладонь, зачем-то, прищурив единое око, разглядела.
- Потемнело серебро-то, девка, - непонятно для чего сказала она.
- Всё время темнеет, - пожаловалась Аленка.
- Плохо. И не разумеешь, с чего?
- Не разумею.
- Ну, говори.
Аленке вспомнилось зловещее бормотание карлицы Пелагейки: "…встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, а дымным окном да подвальным бревном…" Увиделось и широкое смуглое лицо, в которое всякое слово заговора словно добавляло злобы.
- Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, - робко, словно на том распутье, произнесла она, - из избы не дверьми, из двора не воротами, а окном… окном…
- Дымным окном да подвальным бревном, - подсказала Никитишна. - Нельзя спотыкаться. Давай-ка смелее!
- Выйду на широку улицу, спущусь под круту гору, - продолжала Аленка, - возьму от двух гор земельки, как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной не сходился, не сдвигался… не сдвигался…
- Да не спотыкайся ты! - прикрикнула ворожея.
- У меня на такое памяти-то нет, - пожаловалась Аленка, - я и молитвы-то пока запомнила…
- Это всё, что ли?
- Нет… Гора на гору глядит, ничего не говорит, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной ничего бы не говорил. Чур от девки, от простоволоски, от женки от белоголовки, чур от старого старика, чур от еретиков, чур от еретиц, чур от ящер-ящериц!
Аленкина рука сама вознеслась было, чтобы осенить девушку крестом. Но креста-то как раз на шее и не было. Аленка, вдруг испугавшись, схватила его со стола, торопливо накинула на шею гайтанчик и пропустила крест под сорочку.
- Не помогло, стало быть? Ох, дура девка… Кто же так отворот-то произносит? Слова в нем слабенькие, никудышние, замка в нем нет. Какая дура тебя этому научила?
Аленка потупилась.
- Вот то-то дуры вы, беретесь за дело, не умеючи, - помолчав, сжалилась Степанида. - Ты когда приворот или отворот говоришь - как иголкой с ниткой прореху зашиваешь, поняла? А узелка не сделаешь - и опять прореха будет. Поняла?
Аленка закивала.
- Если ты, скажем, богородичный заговор на здоровье дитяти читаешь, начинаешь с того, как Богородица на престоле сидит или по дороге идет, то заканчивай его так - не я заговариваю, заговаривает Пресвятая Богородица своими устами, своими перстами, своим святым духом!
- …своими устами, своими перстами, своим святым духом… - зачарованно повторила Аленка.
- Или, скажем, лихорадку утишаешь. Ей приказать нужно… - Ворожея вдруг вся подобралась, как кошка у мышиной норы, заслышав шебуршанье, и негромко, но весомо произнесла: - Тут тебе не быть! Червоной крови не пить с порожденного, молитвенного, крещенного раба Божия! Во веки веков! Аминь!
Вдруг она усмехнулась Аленке.
- Вот то и будет замок. Или еще можно совсем по-простому. Скажи - ключ небо, а замок земля. Вот небо с землей твой заговор между собой и замкнут. Или еще - слово мое крепко, аки камень, аминь, аминь, аминь. Ну да ладно, с чего мне тебя уму-разуму учить? Что далее сотворила?
Аленка не сразу поняла, что речь зашла о ее неудавшемся заговоре.
- Крест скорее надела, домой побежала…
- И всё?
Аленка кивнула.
- Да явственно же сказано - возьму от двух гор земельки! - возмутилась Никитишна. - Не на перекресток нужно было выходить, а встать ну хоть меж двух холмиков. Земли две пясточки с них взять, смешать, воду на той земле три дня настаивать и той водой молодца напоить! Какая только дуреха тебя так скверно научила?
- У нее-то получалось! - обиженно пискнула Аленка.
- А у тебя вот не получилось. Тут еще и злость много значит. Когда наговариваешь на питье или на еду, злиться надобно…
За неимением еды Никитишна возложила руки на ступку и заговорила с тихой, от слова к слову растущей яростью:
- Выйду я на широку улицу, спущусь под круту гору, возьму от двух гор земельки. Как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной не сходился, не сдвигался! Чтоб он ее возненавидел, не походя, не подступя, разлилась бы его ненависть по всему сердцу, а у ней по телу, на рожество, не могла бы ему ни в чем угодить, опротивела бы ему своей красотой, омерзела бы ему всем телом, чтоб не могла она ему угодить ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером, чтобы он - в покой, она - из покоя, он бы на улицу, она бы с улицы, так бы она ему казалась, как люта медведица!
На последних словах ворожея приподнялась над столом, раздвинув локти, сгорбившись, и дохнула Аленке в лицо - и почудилось той, что над ней и впрямь медведица нависла.
- Ох, спаси и сохрани!
- То-то, девка. Но один заговор на тех же рабов Божьих дважды не произносят. Тебе иное нужно.
- А сделаешь иное?
Никитишна посмотрела на девушку пронизывающе.
- Сделать могу. Да всё одно ничего у тебя, горькая ты моя, не выйдет. Зря время потратишь и травку изведешь. Есть у меня сильная травка, на великоденский мясоед брана, травка-прикрыш. Она иным разом свадьбу охраняет, а иным - брачную постель портит. Всё от слов зависит.
- Как это не выйдет? - возмутилась Аленка. - Ты мне только ее дай, я всё сделаю! И словам меня научи!
- Для кого стараешься-то? Для сестрицы, чай? - спросила ворожея.
- Для подруженьки, - отвечала несколько изумленная такой проницательностью Аленка.
- А что ж подруженька сама не придет?
- Стерегут ее.
- Вот я и толкую - одна ты не управишься, ничего у тебя не выйдет. Ну, наговорю я на травку-прикрыш, изготовлю подклад и засунешь ты его той разлучнице Анне под перину…
- Ну?..
- Так ведь мало этого! Вот послушай, девка. Подклад - это непременно, чтобы меж ними телесного дела не было. А тоска-то у того Петра по той Анне останется? Стало быть, нужно его от тоски отчитывать. Это, пожалуй, и мать, и бабка могут.
- Мать? - переспросила Аленка в ужасе. При одной мысли о Наталье Кирилловне ей нехорошо сделалось.
- Хорошо бы мать, это такие слова, что лучше помогают, когда родная кровь нашепчет. А потом - три, а то и четыре сильных приворота, чтобы этот Петр твою подруженьку опять полюбил. И смотреть, чтобы после того никто его испортить не пытался!
- А как смотреть-то? - спросила ошарашенная всеми этими словами Аленка.
Ворожея лишь вздохнула.
- Коли у твоей подруженьки родная мать жива, пусть бы она пришла. А тебе в это дело лучше не мешаться. Проку от тебя тут, девка, не будет, окромя вреда.
- Да я для Дунюшки всё сделаю! - взвилась Аленка.
- Ты много чего понаделаешь. Уж и не знаю, давать ли тебе подклад…
- Степанида Никитишна, матушка, век мы с Дуней за тебя Бога молить будем! В поминанье впишем! - горячо пообещала Аленка. - Только помоги!
- Помочь разве?..
Ворожея призадумалась.
Аленка смотрела на нее со страхом и надеждой.
- Ладно. Сейчас изготовлю подклад. Наговорю на травку-прикрыш, увяжем мы ее в лоскут, понесешь ты ее к дому, где та разлучница живет, и засунешь ей под перину. Хорошо бы еще перину подпороть и в самую глубь заложить, чтобы никогда не сыскали. Однако в чужом доме у тебя на то времени не хватит. И слова скажу, с какими подкладывать. Через три дня придешь - тогда подумаем, что тут еще сделать можно. Да только кажется мне, что не скоро я тебя теперь, девка, увижу… Вот кажется - и всё тут…
Степанида пристально поглядела на Аленку, засопела, покрутила носом - как если бы от девушки странный дух шел, и повернулась, стала шарить по стенке, где одни травы под другими висели. Вдруг обернулась: - Только гляди! Остерегайся! Поймают - долго ты мою ворожбу расхлебывать будешь! А коли меня назовешь…
Степанида Рязанка так уставилась на Аленку, что у той перед глазами всё поплыло и поехало.
- …под землей сыщу! Бесовскую пасть на тебя напущу!..
Ведунья оскалилась с шипом.
- А бесовскую пасть с тебя никто снимать не захочет - побоятся! И сожгут тебя, аки силу сатанинскую, в срубе!
Более Аленка ничего не слышала и не видела.
Очнулась она, стоя посреди дороги. Как сюда дошла, зачем здесь оказалась - не вспомнить. И при себе ничего нет… Ох, Дунюшкины чарочки!..
Аленка принялась охлопывать себя руками, как будто чарки с коробочкой могли под одежду заползти. И обнаружила, что ворот ее рубахи развязан, и сунут ей за пазуху какой-то колючий сверток. Она вытащила, отвернула край лоскута, понюхала - трава сохлая… Лучины в ней какие-то, с двух концов жженные, тряпочка скомканная, перышко… Спаси и сохрани!
Не сразу поняла Аленка, что это подклад для Анны Монсовой. Как вспомнила - сразу успокоилась. Чарочки, стало быть, у ворожеи остались. А теперь как быть? Неужто в самую Немецкую слободу бежать? Среди ночи?
Однако светлело уж небо. И не было у Аленки желания лечь вздремнуть. Уж неизвестно, что над ней проделала Степанида Рязанка, но бодрость духа вновь проснулась в девушке. Что ж, коли надо в Немецкую слободу - иного пути нет, придется днем пробираться в слободу. В Верх-то возвращаться всё равно нельзя. И к Кулачихе, дела не сделав, тоже.