Беглец ощутил хлесткий удар по левому плечу. Перед глазами мелькнула черная веревка… И - изгиб темного металла. А в следующий миг заточенный с внутренней стороны крюк серпом полоснул по незащищенному горлу.
Юный оруженосец, которому не суждено было стать рыцарем, не успел даже всхрипнуть. Пальцы судорожно вцепились в гриву. Натянулась, как струна на лютне, веревка в руке монаха.
И крюк срезал, сорвал.
Голову. Целиком.
Отделенная от тела, она мячиком… комком волос… растрепанным клубком шерсти отлетела в сторону.
Мгновение, два или три обезглавленный наездник еще каким-то чудом удерживался на голой спине жеребца, брызжа кровавым фонтаном. Потом безжизненное тело оруженосца соскользнуло наземь.
Белый рыцарский конь в алых пятнах человеческой крови ошалело мчался дальше уже без всадника и без понуканий.
* * *
За жеребцом желтолицый иноземец в черной бенедиктинской рясе гнаться не стал. Вновь накинув на голову капюшон, подняв с земли окровавленный крюк-кинжал и намотав на руку веревку, он неспешно возвращался к мосту. По пути пилигрим собрал и вложил в потаенный кармашек метательные звездочки. Затем спрятал в ножны-посох короткий меч из темной стали. Лишь после этого он склонился над обездвиженным рыцарем.
Вслух черный монах не произнес ни слова. Слова сейчас были не нужны. Монах просто смотрел в лицо беспомощного пленника. Смотрел долго, молча, пытливо, не моргая. Ломая волю гипнотизирующим взглядом змеи.
Однако на поверженного рыцаря смотрел не только он. Не он один. Через узкие глазки-щелочки, едва различимые в тени капюшона, из невообразимой дали взирали и другие глаза. Чьи-то. Невесть чьи. Колдовские. Чародейские. Давящие. Перемалывающие.
Неумолимый взгляд ИНЫХ глаз становился все более отчетливым и явственным. ИНОЙ взгляд постепенно заполнял глаза человека в рясе, глаза-посредники, лишь переносившие сюда, в это "здесь" и в это "сейчас" взор истинного ХОЗЯИНА.
Взгляд неведомого колдуна - сильного и могущественного - проникал глубоко в душу и мозг бычьего рыцаря. Взгляд пронзал сердце и забирался под череп. Взгляд буравил насквозь, бесцеремонно ощупывал потаенные уголки разума и настырно ворошил память. Взгляд ГОВОРИЛ. Взгляд ВОПРОШАЛ. Один только всепроникающий взгляд. И было… это непостижимо, необъяснимо, но все-таки было ясно, о чем спрашивал тяжелый колдовской взгляд из неведомого далека. И не было ни сил, ни возможности ему противиться.
"Где?"
Безмолвный голос, неслышная речь. Особая речь, состоящая не из слов и даже не из образов, не знающая языков, звуков и жестов, но понятная обоим - и тому, кто спрашивал, и тому, кому надлежало отвечать на вопросы. И кто не отвечать не мог.
Ибо невозможно было не ответить на те вопросы, что задавались ТАК.
"Где спрятана Кость? Черная Кость?"
И не нужно было толмачей, чтобы переводить вопросы. Нужно было только мысленно выстраивать ответы. Честные ответы. Потому что сейчас других не дано. Не время и не место потому что сейчас для других.
"Не знаю. Не понимаю".
Рыцарь с бычьим гербом на нагрудной котте не лгал и ничего не скрывал. В ТАКОЙ беседе нет места ни лжи, ни скрытности. Он действительно не знал, и он в самом деле не понимал, о чем идет речь… о чем течет мысль. О чем его вопрошают ИНЫЕ глаза.
И у вопрошающего не было оснований усомниться в искренности ответа.
"Что?"
Вопрошающий задавал новый вопрос.
"Что строже всего охраняется в крепости, в которую ведет эта дорога?"
Безмолвная речь опять лилась из глаз в глаза. И через глаза-посредники, поблескивающие под черным капюшоном.
"Донжон, - покорно и без промедления отвечал рыцарь черному монаху и тому, кому монах служил. - Главная башня замка. Центральная башня за внутренней стеной. Ее верхний этаж".
"Как?"
Настойчивый вопрос пульсировал в висках вместе со стынущей кровью.
"Как туда добраться?"
И рыцарь начал воссоздавать в памяти Вебелингский замок. Полностью, во всех подробностях. Все, что знал, все, что помнил. ИНЫЕ глаза впитывали новое знание, но не вбирали его в себя, а передавали монаху-посреднику, которому надлежало войти в крепость и проникнуть в главную башню.
Потом чародейский взгляд ИНЫХ глаз исчез, бесследно растворившись в блестящих щелках черного монаха с желтым лицом. Руки пилигрима опустились на голову рыцаря, словно одаряя страждущего последним благословением. Крепкие пальцы чуть шевельнулись, сдвигая шею.
Хруст.
И чувства вернулись. А с ними - боль. Резкий, непереносимый, всепоглощающий всплеск ее на бесконечно долгий миг наполнил, заполнил, переполнил все.
И вновь бесчувствие. Теперь уже полное, абсолютное. И конец.
Боль ушла. Навеки. Всякая боль.
Бычья морда на гербовой котте больше не двигалась в такт слабому дыханию. Лишь ветерок, гуляющий над рекой, шевелил расшитую ткань на груди мертвеца. Стекленеющие глаза рыцаря - голубые и холодные - неподвижно смотрели в небесную синеву.
Иноземец в бенедиктинской рясе спустился под мост. Прежде чем продолжить путь по чужой земле, следовало отмыть одежду от чужой крови.
Глава 1
- Великий хан Огадай шлет сердечный привет и искренние пожелания долгих счастливых лет жизни своему возлюбленному сыну, правителю германских, италийских и прочих земель Западной стороны, достойнейшему Хейдорху из славного рода Хоохенов…
Речь держал глава татарского посольства Бельгутай. Многоопытный нойон из знатного мунгитского рода, низкорослый, крепкий и кряжистый степняк с обветренным лицом и непроницаемыми раскосыми глазами говорил неторопливо, взвешивая на невидимых весах каждое слово. Однако не избегая при этом опасных слов. На шее посла висела золотая пайцза великого хана, оберегавшая жизнь Бельгутая лучше тумена отборных тургаудов. Но только не в этих землях. В этих землях охранная пайцза теряла свою силу.
- … достойнейшему Феодорлиху из славного рода Гугенов.
Ищерский дружинник Тимофей владел языками степняков и латинян в совершенстве, а потому и был поставлен при посольстве толмачом. Усердно, с торжественно-серьезным видом он переводил на немецкий сказанное Бельгутаем. Переводил, усмехаясь про себя.
"Сердечный… искренние… возлюбленному… достойнейшему… славного…" - все эти словеса были не более чем дипломатическим лукавством. Истинная же суть витиеватой речи Бельгутая заключалась в другом: великий хан устами своего посла называет могущественного европейского монарха, императора необъятной Германо-Римской империи Феодорлиха II Гугена, не братом-ровней, а сыном и тем самым ставит латинянского правителя в подчиненное положение. Бельгутай упрямо подчеркивал это раз за разом, не страшась императорского гнева.
- … Великий хан заверяет горячо любимого сына в дружественности своих намерений, - продолжал Бельгутай. - Но великий хан выражает недоумение и глубочайшее сожаление по поводу вторжения германских рыцарей в северные урусские земли и захвата не принадлежащих немцам городов: Юрьев, Копорье, Изборск, Псков, Новгород…
Бельгутай перечислял.
Тимофей добросовестно повторял названия павших градов.
Феодорлих слушал. Молча. Пока - молча.
Аудиенция, против ожидания, проходила не в неприступной швабской крепости - родовом Вебелингском замке Гугенов, куда, собственно, и направлялся Бельгутай, а на изрядном отдалении от императорской цитадели - в баварских землях. Сюда, к берегам Дуная, со всех концов Европы сейчас стягивалось несметное разногербовое воинство. Здесь же расположилась временная ставка Феодорлиха.
Почему германо-римский император пожелал встречать послов на полпути к своему замку, было не совсем понятно. То ли Феодорлих не доверял чужакам, которые могли высмотреть для татарской конницы удобные подходы к крепости. То ли император стремился продемонстрировать силу стекающейся под его знамена рати. А может быть, имелись и иные соображения. Так или иначе, но ханское посольство препроводили от восточных границ империи в этот необъятный воинский стан.
Шатер Феодорлиха высился в самом центре лагеря. Тяжелый полог, расшитый золотом и удерживаемый толстыми подпорками-бревнами, поражал своими размерами. Просторный, как горница в княжеских хоромах, императорский походный шатер вмещал в себя и пышно разодетую свиту, и знатных рыцарей, и многочисленную вооруженную стражу, внимательно следившую за каждым движением послов.
- Как должно быть известно мудрейшему императорскому величеству, урусы являются добрыми соседями и союзниками великого хана. - Речь посла текла, как вода из неиссякаемого источника. - Более того, их земли входят в Дужучи-улус, а их коназы исправно платят хану дань и, следовательно, могут рассчитывать на военную помощь и защиту с его стороны. По этой причине посягательства германских рыцарей на северные земли беспокоят великого хана и вызывают с его стороны озабоченность не вполне понятными поступками возлюбленного сына-императора…
"Возлюбленный сын-император" - долговязый, крепкий и жилистый тевтон средних лет - восседал на высоком походном троне с резной спинкой подобно неживому истукану. Все пространство позади трона закрывала плотная занавеска - видимо, за ней располагалась опочивальня. А может быть, пряталась дополнительная стража.