x x x
За девятым пролетом лежал глубоко затененный блок камер, где стояла пахнущая плесенью клаустрофобная атмосфера катакомбы. Стены из голого камня стояли тесно, по ним бежали железные лестницы; камеры походили на жерла пещер; тусклые белые потолочные огни обладали силой излучения далеких звезд, спрятанных в складках черного облака. Уставший до предела, я уже не желал исследовать этот блок. Сразу у подножия лестницы находилась камера открытая и незаселенная, и, решив, что самый безопасный способ будет позволить любому из командиров самому прийти ко мне, я вошел в нее и сел на койку. Меня сразу же поразило качество матраца. Хотя внешне он казался обычным - тонким и бугристым, он был мягче и эластичнее, чем любой из тюремных матрацев, на котором я когда-либо располагался. Я растянулся на койке и обнаружил, что подушка тоже замечательно мягкая и тугая. Закрыв глаза, я позволил покою усмирить меня.
Должно быть, я задремал на несколько минут, когда услышал баритон, произнесший: "Пенхалигон? Это ты, парень?"
Голос был слегка знаком, и что-то знакомое было в тощем, широкоплечем мужике, стоявшем у входа в мою камеру. В раме тяжелой массы сальных волос его лицо было узким, с длинными челюстями и впалыми щеками, с тонким носом и полными губами. Он мог быть любимым ребенком Элвиса и Злобной Ведьмы Запада. Я не мог его припомнить, но почувствовал, что должен быть настороже.
Он хрюкнул-хохотнул. "Да я не так уж изменился. Просто сбрил бороду, вот и все."
Я узнал его и сел прямо, встревожившись.
"Да не вскакивай. Я не пришел тебя трахать." Он угнездился на краешек койки, скосив глаза на камеру. "Тебе надо повесить одну-две картинки на стенах, здесь на складе есть самые всякие."
У меня имелись к нему вопросы, касающиеся как существа дела, так и несколько домовитого характера его последнего заявления, ибо во время моего первого месяца в колонии минимального режима Ричард Кози, тогда отбывавший восьмерку за убийство, отправил меня в госпиталь на большую часть месяца с ранениями, проистекшими после избиения и попытки изнасилования; поэтому его комментарий по поводу внутреннего убранства как-то проскользнул мимо меня.
"Думаю, давно уже никто не делал такую прогулку, как ты", сказал Кози с ноткой восхищения. "Прямо от двери и всю дорогу до восьмого? Никогда сам не видел, чтобы хоть кто-то сделал такое, это уж точно." Он сцепил руки на животе и прислонился к стене. "У меня заняло год, чтобы подняться сюда с шестого."
Все мои мускулы напряглись, но он просто сидел, дружелюбный и непринужденный.
"Большинство останавливаются где-то в первых нескольких блоках", продолжал Кози. "Не чувствуют себя достаточно комфортабельно, пока не забьют где-нибудь местечко."
"Это правильно?"
"Ага, они чувствуют себя примерно как ты, когда дошел до девятого. Вроде как лучше остановиться и дать вещам самим устаканиться. Это со всеми так, только ты забрался гораздо дальше большинства."
Я отвечал неопределенно хмыкая, но напряженно следил за ладонями Кози и за мышцами на его плечах.
"Слушай сюда", сказал он. "Я понимаю, что ты чувствуешь, но я не тот человек, которым был. Ты хочешь, чтобы я увалил, это же ясно. Но я понимаю, что ты хочешь и поговорить. Я это знаю, потому что когда сам пришел сюда, то все, что хотел, так это поговорить с кем-то."
"Я тоже не тот, что был раньше", сказал я, вставив угрозу в собственный голос.
"Ну, что ж, хорошо. Пусть срок в Алмазной Отмели отбывают другие люди, чем те, которыми мы когда-то были."
Я начал думать, что, может, и в самом деле Кози изменился. От него больше не исходило враждебное излучение, как когда-то, а речь, ранее бывшая вспышками ругани пополам с безграмотностью, ныне по контрасту была неторопливой и обдуманной. Манеры стали спокойными, татуировка красного паука в центре лба исчезла. "Просто сносилась, мне кажется", ответил он, когда я спросил. Он рассказал, что смог, об Алмазной Отмели, но предупредил, что тюрьму не так-то легко объяснить.
"Это будет тебя раздражать… по крайней мере, это раздражало меня", сказал он. "Но никто не сможет рассказать тебе, как работает это место. Все приходит к тебе само, когда ты в этом нуждаешься. Есть столовая и магазин, как и везде. Но жратва чертовски лучше, а в магазине не берут денег. Всем заправляет руководство. Снабжением, дисциплиной, отдыхом. Нам не нужны никакие охранники. Мне - не нужны…"
"Я видел охранника, когда вошел."
"Все видят этого типа, но я никогда не слышал, чтобы он двинул дубинкой хоть кого-нибудь. Если б он такое сделал, то было бы на что знакомое поглядеть."
"Хочешь сказать, он тоже заключенный?"
"Может быть. Я не знаю. Есть многое такое, чего я еще не понимаю, но до всего дойдет время." Он постучал по виску и ухмыльнулся. "Самое лучшее здесь, это перышки. Ты их полюбишь."
"Что за херня?"
"Подружки были в Вейквилле? Перышки их заткнут. Ты едва почуешь разницу между ними и настоящими женщинами."
Стремясь увести разговор от сексуального, я спросил, за кем мне надо особо приглядывать, и он ответил: "За типами внизу из первых трех-четырех блоков… многие из них известные беглецы. Их переводят сюда в наказание. В основном тебе надо следить за собой. Убедись, что не напортачишь."
"Если нет охраны, отсюда должны бежать."
Кози посмотрел на меня пронзительным взглядом. "Ты пересек реку, не так ли? Ты вошел сюда по своей свободной воле?"
"Я думал, что охранники следят."
"Может, кто-то и следит. Не могу сказать. Все, что я знаю, ты, я, все остальные, мы сами выбрали судьбу находиться здесь, поэтому мы не толкуем о тюрьме, полной кондовых беглых. И Алмазная Отмель не так уж плоха. По правде говоря, лучше уж я побуду пока здесь. Люди говорят, будет еще лучше, когда закончат новое крыло. Когда я впервые появился здесь, пару раз подумывал сбежать. Но у меня ощущение, что это не такая уж хорошая мысль."
Рассказанное Кози не сделало меня более уверенном в своем положении, и когда он вернулся в свою камеру, я оставался бодрствующим, глядя на таинственные пространства старой тюрьмы, что лежали позади девятого пролета, на тусклые белые огни и антрацитные зевы камер. Все, что я узнал об Алмазной Отмели, было непонятным и громоздким, представляло образ, который отказывался соответствовать логике тюрем, И это дало мне повод задуматься, насколько более громоздкими и несоответствующими будут вещи, которых я не знаю. Я привык к тюремным ночам, переполненными гиканьем, плачем, шепотом, жалобами, воплями, песней тревожного консенсуса, наподобие ночной музыке дождевого леса, и сгущенная тишина этого места, периодически прерываемая кашлем и храпом, подавляла мысль. Под конец я неспокойно заснул, просыпаясь время от времени от снов, где за мной охотятся и преследуют, обреченный находить, что тишина стала еще глубже, отчужденней и отвратительнее в своей плотности. Однако к рассвету - который я чувствовал, но не видел - я проснулся от неистового шума, который, казалось, исходил из старой тюрьмы, такой продолжительный выдох, что он мог быть только результатом страшной пытки или исключительного возбуждения… или это был крик чего-то не вполне человеческого, выражающий примитивную эмоцию, чью причину и цвет нам не дано знать, отклик на какую-то новую форму страха, или нахлынувшая память о том, что было еще до рождения, а вслед за этим я услышал шепот, скребущий звук, который, казалось, возникает в каждом уголке, словно возбужденная и подавленная толпа людей собралась на событие великой и печальной важности. Пока длился этот хор, меня наполнял ужас, но как только он затих, то почти пораженный от облегчения, я провалился в черный сон и не просыпался снова, пока тени тоже не пробудились и не начался первый полный день моего истинного заключения.