Дошагал, вернулся и повторил тем же низким спокойным голосом:
"Вы не должны были так сказать, – сделал крошечную паузу и добавил: – Заседание закрывается".
И первым покинул комнату.
Что тогда думал Рычагов, неизвестно. Через три дня недоучку-главнокомандующего сняли и направили в Военную академию Генштаба: учись, студент!
Сделал ли Павел Васильевич верные выводы в промежутке между будущим Днем космонавтики и 22 июня?
Нет.
26 июня Рычагова арестовали, а осенью расстреляли вместе с супругой, майором Марией Нестеренко, обвиненной в том, что "…будучи любимой женой Рычагова, не могла не знать об изменнической деятельности мужа"…
Вот такая судьба.
Запиликал телефон, и Жилин поспешил снять трубку.
– Да?
На том конце провода задышали, захлюпали носом, и стеклянный голос сказал:
– Иван Федорыч? Алё!
– Леся? – удивился и обрадовался Жилин. – Ты, что ли?
– Добрый ранок, Иван Федорыч! Я…
– А Панас где? Чего не звонит? Я-то думал, он меня первым поздравит!
Леся расплакалась.
– Помер папка…
Ветеран нашарил притолоку двери на кухню и вцепился в нее.
– Ах, ты… Когда?
– Та учора! Як заснув, так и усэ… Сердце! Завтра хороним. Приезжайтэ, будь ласка!
– Конечно, конечно, Леся! А как же!
Послышались гудки, и Жилин осторожно повесил трубку, словно та была из хрупкого стекла.
– Ах, ты…
Иван Федорович покачал головой. Панас, Панас…
От Курска до Берлина вместе дошли, в одной эскадрилье, крылом к крылу. А сколько раз спину друг другу прикрывали? Начнешь вспоминать, и сразу столько всего в голове проясняется. Война была долгая…
Ветеран вздохнул. Ему очень не хотелось ехать на Украину. Очень! Но долг… Последний долг…
Жилин засуетился, собираясь в дорогу. Свой любимый, истертый портфель он брать не стал. Зачем? Пижаму туда класть или зубную щетку? Да тут ехать-то! Таскайся потом с этой "ручной кладью"…
Махнув рукой, Иван Федорович вышел из дома, как был – в парадном костюме, с рядами позванивавших орденов и медалей на пиджаке. Перекантуется как-нибудь…
На метро Жилин добрался до Киевского вокзала, купил билет, занял свою нижнюю полку. Когда поезд тронулся, Иван Федорович настолько погрузился в прошлое, что смотрел в окно и не видел ничего. Мелькали дачи, проплывали подмосковные рощицы или развязки с суетливым трафиком, да только все мимо, мимо…
Перевалит вам за девяносто, и соблазны реала потеряют свое притяжение. До будущего надо еще дожить, а поспеете ли? Вот и окунаешься в омут памяти, мыслями возвращаясь к давно минувшему…
Поезд "Москва – Одесса" прибыл в Киев ясным утром, однако Жилину почудилось, будто столица "незалэжной" погружена в сумрак. Словно дым от покрышек, сгоревших на Майдане, так до сих пор и не выветрился.
Люди какие-то дерганые, нервные, злые… Киевляне с умными лицами, с добрым выражением глаз словно прятались в толпе, уходили в себя – приглядываться надо, чтобы их заметить.
Часто реяли петлюровские "жовто-блакитные" флаги, и делалось неуютно: той Украины, что ветеран знал, больше не существовало.
УССР стала "заграницей", чужой и опасной страной, где правят фашисты. Тут ненавидят русских, обзывая их "ватниками", тут малюют свастики на могилах павших героев, а молодчики с оселедцами на головах маршируют в вышиванках и трубно ревут: "Слава Украини!"
Смириться с бандеровским беспределом, с внезапным "оборотничеством" некогда братского народа Жилину было невмоготу.
Они с Панасом Сулимой прошли, пролетели от Донбасса до Карпат, сбивали "Мессеры" и радовались, что истерзанная украинская земля обрела наконец-то свободу. А теперь ее снова топчут фашисты…
Иван Федорович покривился, страдая от бессильного гнева. Вон, вышагивают…
"Правосеки" с красно-черными флагами не прятались, они шагали нагло, по-хозяйски. Киевляне пугливо отворачивались, а то, бывало, и сами надсаживались, выкрикивая бандеровское: "Героям слава!"
А перед Жилиным словно прокручивали старую кинохронику, где тысячные толпы "кидают зигу", истошно вопя: "Хайль Гитлер!"
Неужто даром кровь лили? Неужто те молодые, веселые парни, чьи лица сохранились лишь на старых фото, погибли зря?
Право, будь он лет на сорок моложе, отправился бы на Донбасс – фашистов бить. Единственно только – дедам путь в молодость заказан, им даден билет в один конец.
Конец. "Game over", – как Пашка говорит.
– Кончай, Иван Федорыч, – буркнул себе под нос Жилин. – Разнылся…
До пятиэтажки на улице Луначарского, где проживал его однополчанин, он добрался на троллейбусе.
В тесноватой квартирке пахло тлением и воском. Народу собралось немного, человек пять: жена Панаса – бабушка со скорбным изгибом впалых губ; дочь Леся в траурном платье и трое старичков-вете- ранов.
Иван Федорович был шестым, а майор Сулима лежал в гробу, обтянутом красным бархатом, желтолицый и словно усохший среди бумажных цветов.
Похороны – весьма нудное мероприятие.
Деловитые могильщики с лопатами скучали в сторонке, дожидаясь своей очереди – и заветной бутылки за труды…
Красноносые музыканты старательно "лабали жмурика", извлекая из расстроенных инструментов душераздирающие звуки…
Равнодушные поварихи готовили скромную снедь в кафешке, закрытой на "спецобслуживание"…
Постный супчик, солянка с котлетой, компот. И водка.
Земля тебе пухом, Панас…
С поминок Иван Федорович возвращался уже вечером, решив не задерживаться в Киеве. Как там у Чехова? "В Москву! В Москву!"
Было противно смотреть на "майданутых", на крикливые плакатики "Україна – це Європа!", на всю эту разруху в головах, на улицах и в подворотнях.
А где-то на востоке палят орудия по Донецку, обстреливая мирные дома "ватников" и "колорадов"…
И Жилину стало совсем тошно.
До вокзала он добирался по улице Коминтерна, лет пять как переименованной в честь Симона Петлюры. Ветеран не плелся даже, а едва тащился, усталый и вымотанный, из последних сил опираясь на палочку и укоряя себя за то, что рано сошел с троллейбуса – надо было еще пару остановок проехать. Немощь, немощь…
Стемнело, зажглись фонари, да и витрины с окнами добавляли света. По улице потоком катили машины – и шагала колонна бандеровцев с факелами.
Они орали, вскидывали, не стесняясь, руки в нацистском салюте, голосили, гоготали, и Жилин на миг ощутил себя Штирлицем в Берлине, наблюдающим за шествием штурмовиков.
Тут пятеро или шестеро лбов отделились от толпы, привлеченные блеском орденов. Один из них, потный и волосатый, с рунами СС на майке, глумливо осклабился:
– Та цэ ж москаль, хлопци!
Его "камрад" громко икнул и сказал на чистом русском языке:
– Щас проверим. А ну, дед, скачи!
Лбы радостно заржали.
– Хто не скачэ, – продекламировал волосатый, – той москаль!
Протянув руку, он ухватился за медали, висевшие у Жилина на груди, и дернул, срывая награды "За взятие Берлина" и "За отвагу".
– Прочь! – выдохнул Иван Федорович. – М-мразота!
– Вате слова не давали! – ухмыльнулся волосатый и пихнул Жилина.
Старик не удержался, упал на одно колено – ногу пронзила палящая резь.
– Суки фашистские! – прохрипел Иван Федорович, из последних сил взмахивая тростью.
"Камрад", которому он съездил по колену, зашипел, выматерился и набросился на Жилина. Нога в грязном берце заехала фронтовику в живот, сбивая дыхание и опрокидывая навзничь, вломилась в ребра, в печень…
– Клятый москаль! – взвизгнул волосатый, обрушивая на голову Ивана Федоровича бейсбольную биту.
Боль затопила сознание, и навалилась тьма. Последним высверком света мелькнула мысль: "Game over?.."
Глава 1
"Подселение"
СССР, Сочи, 19 июня 1941 года
Жилин ощутил себя лежащим, прикрытым простыней.
Он в морге? Помер ветеран войны, и его бренное тело перевезли в больницу? Хм. Как-то уж слишком тепло и мягко…
И пахнет не дезинфекцией, а цветами – и морем.
А почему тогда темно? Иван Федорович открыл глаза.
Высокий белый потолок. Окна задернуты плотными шторами, но лучи утреннего солнца пробиваются, преломляясь в висюльках люстры. Одна из шторин слегка колыхалась на сквозняке, и висюльки чуть-чуть покачивались, вызванивая почти неслышно.
Господи, да где же он? Не в мертвецкой, это точно.
Ничего не болело, не ныло, даже былая ярость угасла, сменяясь усталым безразличием.
Выпростав руки, Жилин отер лицо, осторожно ощупал голову. Цела… Сердце дало сбой – и забилось чаще.
Это были не его руки!
Не сухие и мосластые, в старческих конопушках, а вполне себе молодые, сильные. Упругая гладкая кожа рельефно бугрилась, очерчивая крепкие мышцы…
И, как гром с небес, сонный женский голос:
– Проснулся, Котя?
Иван Федорович резко повернул голову.
Опираясь на локоть, ему улыбалась молодая женщина, оголяя стройную шею, и без того выделенную короткой прической, и покатые царственные плечи.
Лицо ее можно было назвать простым, страшненьким даже, но улыбка здорово красила его, придавая чертам миловидность.
– Проснулся наш Па-ашечка, проснулся наш генера-альчик… – нежно заворковала она и села, потягиваясь, бесстыдно выставляя тугие круглые груди. Наклонившись к Жилину, она прошептала нежно, подлащиваясь: – Доброе утро, Котя. Как спалось?
– Странный какой-то сон, – пробормотал полковник, не узнавая свой голос.
Женщина игриво рассмеялась и стянула с него простыню.