Еще на большем расстоянии мог обнаружиться банкрот, нещадно секомый на каком-нибудь из торжищ Московии, - не от плохого к нему отношения, но по причине жгучей надежды, что если он будет вопить достаточно громко, кто-нибудь из его друзей либо родичей, стоящих в толпе, проникнется состраданием и уплатит его долги. Далее к югу, в сторону Средиземноморского бассейна, вы могли бы увидеть моряка, караемого, согласно закону Ричарда Львиное Сердце, за пристрастие к азартной игре. Кара заключалась в том, что моряка три раза бросали с грот-мачты в море, и всякий раз, что он плюхался в воду, товарищи его ободрительно вопили "ура". А на рынке прямо под вами вполне могло совершаться третье затейливое наказание. Виноторговца, коего товар оказывался дурного качества, привязывали к позорному столбу и принуждали выпить непомерное количество его же собственного вина, а все оставшееся выливали ему на голову. И как же болела назавтра бедная голова! Посмотрев вон в ту сторону, вы могли бы, если у вас достаточно широкие взгляды, получить удовольствие, наблюдая за разухабистой Алисой, наградившей ухажера удивительным поцелуем, как о том сообщает Чосер. Посмотрев же в эту сторону, вы обнаружили бы отчаявшегося Мельника и его семейство, пытающееся разобраться в светопреставлении, случившемся прошлой ночью в их доме из-за сдвинутой с ее места колыбели, о чем повествует в своем рассказе Мажордом. На игровой площадке вон той монастырской школы несколько школяров со священным трепетом разглядывают своего однокашника, коему хватило находчивости и удачи наповал уложить из новомодной пушки Графа Солсберийского. И может быть, рядом с площадкой в вечернем свете роняют лепестки цветущие сливы, появившиеся, подобно Мерлиновой шелковице, совсем недавно. Другой мальчуган, на сей раз четырехлетний король Шотландии, с грустью вручает своей няньке королевский рескрипт, дозволяющий ей шлепать короля без риска быть обвиненной в государственной измене. Весьма малопочтенного вида армия - в сущности, организованная банда, привыкшая добывать себе пропитание мечом, - могла бродить от дверей к дверям, выпрашивая куски (участь, коей достойна всякая армия); а человеку, нашедшему убежище вон в той церкви, что к востоку отсюда, вполне могли оттяпать ногу, высуни он ее на полшага за дверь. В том же самом пристанище вы обнаружили бы целое общество фальшивомонетчиков, воров, убийц и неисправных должников, которые в успокоительном уединении церкви, где никто их не арестует, старательно чеканили фальшивые деньги или острили ножи, приготовляясь к вечерней прогулке. Худшее, что могло приключиться с ними после того, как они здесь укрылись, - это изгнание из страны. В этом случае им пришлось бы пешком тащиться до Дувра, все время держась середины дороги и сжимая распятие, - если они хоть на миг выпускали его из рук, на них разрешалось напасть, - а добравшись туда, им надлежало, если корабля для них сразу не находилось, по горло зайти в воду, доказывая тем самым, что они взаправду стараются покинуть страну.
Известно ли вам, что в ту мрачную эпоху, которую мы изучаем, глядя в окно Гвиневеры, людям доставало благопристойности, чтобы подчиняться Католической Церкви, когда она налагала запрет на любые военные действия, - этот запрет назывался Божиим Перемирием, а длилось оно с пятницы до Понедельника, а равно во весь Рождественский и Великий Посты? Неужели вы полагаете, что эти люди с их битвами, голодом, Черной Смертью и рабством были менее просвещенными, нежели мы с нашими войнами, блокадами, гриппом и всеобщей воинской повинностью? Пусть они даже были настолько глупы, что верили, будто Земля является центром Вселенной, сами-то мы разве не верим, что человек - это цвет творения? Если рыбы потратили миллион лет на превращение в рептилий, так ли уж неузнаваемо переменился Человек за несколько прожитых нами столетий?
4
Закат рыцарства, вот что наблюдали из башенного окна Ланселот с Гвиневерой. Силуэты их темных профилей долго оставались явственными на фоне меркнущего неба. Профиль Ланселота, старого и страховидного, напоминал своими очертаниями профиль горгульи. Такой же лик, погруженный в ужасное созерцание, мог глядеть с собора Нотр-Дам, построенного при жизни Ланселота. Впрочем, лицо достигшего зрелости Ланселота исполнилось благородства, прежде ему несвойственного. Жуткие линии его углубились и успокоились, превратившись в складки, свидетельствующие о сиде. Подобно бульдогу, с которым природа обошлась хуже, чем с кем бы то ни было из собак, Ланселот обрел, наконец, лицо, внушающее доверие.
Самое трогательное состояло в том, что эти двое пели. Голоса их, уже не полнозвучные, как у людей в расцвете молодых сил, еще сохранили способность уверенно вести мелодию. Пусть даже и слабые, они оставались чистыми и поддерживали друг дружку.
Как месяц Май придет, (пел Ланселот) И солнце обольет Лучами день младой, Уж мне не страшен бой.
- Когда, - пела Гвиневера, -
Когда небесный свод Вкруг солнце обойдет, Пускай приходит мгла, О ночь, ты мне мила.
- Но ах! - выпевали оба, -
Но ах! И день, и ночь, Уйдут когда-то прочь, И для души остылой Ничто не будет мило.
Маленький настольный орган издал неожиданную трель, они прервали пение, и Ланселот сказал:
- Хороший у тебя голос. Мой, боюсь, становится скрипучим.
- А ты бы пил поменьше.
- Ну, это уже нечестно! Да я со времен Грааля, считай, спиртного почти и в рот не беру.
- Я бы предпочла, чтобы ты и вовсе не пил.
- Что ж, значит, бросаю пить - даже воду. Вот умру у твоих ног от жажды, и Артур устроит мне роскошные похороны, а тебе никогда моей погибели не простит.
- Да, и я отправлюсь за мои грехи в монастырь и буду жить счастливо до скончания дней. Что мы теперь споем?
- Ничего, - сказал Ланселот. - Мне не хочется петь. Иди сюда, Дженни, сядь рядом со мной.
- Тебя что-то гнетет?
- Нет. Я в жизни не был так счастлив. Да, думаю, и не буду.
- Отчего же ты счастлив?
- Не знаю. Оттого, что весна все же пришла, а впереди у нас веселое лето. Руки у тебя опять потемнеют, вот здесь, наверху, кожа слегка зарумянится, и порозовеют скругленья локтей. Знаешь, что я больше всего люблю в твоих руках? Изгибы, - складки над локтями, к примеру.
Гвиневера уклонилась от этих чарующих комплиментов.
- Интересно, чем сейчас занят Артур?
- Артур навещает Гавейнов, а я говорю о твоих локтях.
- Я слышу.
- Дженни, я счастлив, оттого что ты распоряжаешься мной. Вот и все объяснение. Пристаешь ко мне, чтобы я пил поменьше. Мне нравится, что ты заботишься обо мне, говоришь, что я должен делать.
- По-моему, ты в этом нуждаешься.
- Нуждаюсь, - подтвердил он. И вдруг с внезапностью, удивившей обоих: - Можно, я сегодня приду?
- Нет.
- Почему?
- Ланс, ну что ты спрашиваешь! Ты же знаешь, Артур дома, это слишком опасно.
- Артур не против.
- Если Артур вынужден будет поймать нас, - рассудительно сказала она, - ему придется нас убить.
С этим он не согласился.
- Да Артур все про нас знает. Его и Мерлин предупреждал со всеми подробностями, и Моргана ле Фэй прислала ему два совершенно прозрачных намека, и потом еще эта история с сэром Мелиагрансом. Он никогда не станет ловить нас, если его не заставят.
- Ланселот, - сердито сказала она, - я не могу позволить тебе говорить об Артуре так, словно он какой-нибудь сводник.
- А я и не говорю о нем так. Он лучший мой друг, и я люблю его.
- Ну, значит, ты говоришь обо мне так, словно я еще и похуже.
- Вот именно так ты себя сейчас и ведешь.
- Очень хорошо! Если тебе нечего больше сказать, лучше уйди.
- Чтобы ты могла без помехи лечь с ним в постель, я так понимаю.
- Ланселот!
- Ах Дженни! - Он вскочил, легкий, как прежде, и поймал ее, не давая уйти. - Не сердись. Прости, если я обидел тебя.
- Убирайся! Оставь меня в покое!
Но Ланселот держал ее по-прежнему крепко, как человек, не дающий дикой зверушке вырваться и удрать.
- Не сердись. Прости. Ты ведь знаешь, я так не думаю.
- Животное ты все-таки.
- Нет. И я не животное, и ты не животное. Дженни, я буду тебя держать, пока ты не перестанешь злиться. Я сказал это, потому что почувствовал себя несчастным.
Ее голос, глухой и сдавленный, жалобно произнес:
- Только сию минуту ты говорил, что счастлив.
- Ну, говорил. И все равно я несчастен и весь свет мне не мил.
- Думаешь, только тебе одному?
- Нет, не думаю. Прости мне мои слова. Мне самому они радости не прибавили. Будь умницей, ладно? и не заставляй меня мучиться еще сильнее.
Гвиневера смягчилась. Годы умерили пылкость их прежних ссор.
- Ладно.
Но улыбка ее и податливость лишь заново разбередили его.
- Дженни, давай уедем отсюда вместе.
- Прошу тебя, не начинай все сначала.
- Не могу я не начинать, - отчаянно сказал он. - Я не знаю, что делать. Господи, это тянется всю нашу жизнь, но отчего-то весной всегда становится хуже. Ну почему тебе не уехать со мной в Веселую Стражу и не жить там в открытую?
- Ланс, отпусти меня и постарайся быть благоразумным. Ну-ка, садись, давай споем еще что-нибудь.
- Не хочу я петь.
- А я не хочу этих разговоров.
- Если ты уедешь со мной в Веселую Стражу, все наши мучения кончатся раз и навсегда. Мы сможем жить вместе, мы будем счастливы, нам не придется никого обманывать день за днем, и мы умрем с миром в душе.
- Ты же сам сказал, что Артур все знает о нас, - отвечала она, - и что мы вовсе его не обманываем.
- Да, но это другое дело. Я люблю Артура, и я не могу видеть, как он глядит на меня, и сознавать, что он все знает. Ты же понимаешь, Артур любит нас обоих.