7
Перед столом председателя Голубева стоял инструктор райкома Чмыхалов, высокий худой мужчина с красным, вероятно от пьянства, носом на длинном унылом лице. Он стоял в надетом поверх телогрейки длинном брезентовом плаще с откинутым капюшоном, а в руках держал плетку-треххвостку, которой постукивал по голенищу резинового сапога.
За окном, привязанная к крыльцу, понуро мокла на осеннем дожде гнедая лошадь Чмыхалова.
В конторе было жарко натоплено. Чмыхалов потел, утирался рукавом, шмыгал носом и в который раз спрашивал председателя, почему в колхозе не производится уборка хлеба.
- Посмотри в окно, увидишь, - отвечал председатель.
- А мне в окно смотреть нечего, - скучно гундосил Чмыхалов. - Я смотрю в партийные указания.
- Во, - сказал председатель и покрутил у виска пальцем. - Указания, указания… Укажи дождю, чтобы он перестал. Вы там, в райкоме, сидите и не знаю чем думаете. Уперлись в свои указания, как бараны.
- Как кто? - переспросил быстро Чмыхалов.
- Как овечки, - смягчил свое определение Голубев.
- Сразу, значит, пошел на попятную. - Чмыхалов преобразился, и глаза его заблестели. - Выходит, значит, по-твоему, в райкоме сидят бараны?
- Ты мне политику не шей, - сказал председатель, поднимаясь. - Я тебе говорю, дождь идет, а в дождь убирают только дураки и вредители.
- Ну и договорился! - развел руками Чмыхалов. - Значит, в райкоме сидят бараны, дураки и вредители. И значит, вся наша партия…
Договорить он не успел. Голубев выскочил из-за стола, схватил Чмыхалова одной рукой за шкирку, другой за штаны и, согнув в три погибели, поволок к выходу.
Нюра Беляшова, появившись к тому времени у конторы, видела, как на мокром крыльце, несогласованно болтая ногами и руками, неожиданно возник Чмыхалов. Длинное его лицо было озарено разнообразными переживаниями. Нюра не успела удивиться и понять, в чем дело, когда Чмыхалов, взмахнув руками, как птица, оторвался от крыльца и полетел. Полы плаща раскинулись, а капюшон вздулся, как парашют. Полет был недолгим. Перелетев через все ступени, Чмыхалов коснулся земли, подпрыгнул и побежал, однако нижняя его часть не смогла догнать верхнюю, и он рухнул в грязь, вытянув вперед руки, словно ловил курицу.
Поднимался он медленно. Его руки, живот, колени и даже одна щека были в грязи. Размазав по щеке грязь кулаком с зажатой в нем плеткой, Чмыхалов подошел к покорно ожидавшей его лошади, отвязал ее и прыгающей ногой долго не мог попасть в стремя. Наконец это ему удалось, он взгромоздился в скользкое седло, повернул к Голубеву грязное и жалкое лицо и сказал чуть не плача:
- Ничего, я тебе еще покажу! - Отъехал на несколько шагов, обернулся и крикнул смелее, хотя и визгливо: - Покажу! Покажу-у! - и угрожающе поднял руку с плеткой.
Лошадь с перепугу рванула. Чмыхалов повалился на спину и задрал ноги, но резким движением вернулся в нормальное положение и быстро стал удаляться. Председатель проводил его задумчивым взглядом и перевел глаза на Нюру.
- Ты ко мне?
- С почтой, - сказала Нюра.
- Заходи.
В кабинете председателя она выложила на его стол газеты, журнал "Крестьянка", "Блокнот агитатора", четыре письма, три открытки и один толстый пакет. Голубев схватил "Правду" и стал читать сводку Совинформбюро о положении на фронте, а когда поднял глаза, Нюра все еще стояла перед ним, переминаясь с ноги на ногу. В одной руке она держала сумку, другую с какой-то бумагой протягивала Голубеву.
- Что это? - посмотрел на бумагу Голубев.
- Тимофеич, подпиши, а?
Счетовод Волков сидел в соседней комнате и одной рукой крутил цигарку, помогая себе плечом и подбородком. Из председательского кабинета доносился какой-то шум. Волков послюнил газетку и замер, прислушиваясь. Сначала он услышал голос председателя: "Ну ты даешь!", потом что-то сказала Нюра, потом опять председатель: "Не могу, и не проси, никак не могу. Да ты что, в тюрьму меня посадить хочешь?"
Отложив недокрученную цигарку, Волков заглянул к председателю. Он увидел заплаканное лицо Нюры, смущенное лицо Голубева и услышал его голос:
- Ты пойми, Нюра, я бы рад, но как же я могу? Я же председатель, я не могу подписывать такие бумаги.
Нюра всхлипнула, утираясь концами полушалка.
Председатель увидел Волкова и поманил пальцем:
- Поди сюда. Ты посмотри, что она дает мне на подпись.
Волков подошел к председателю, взял протянутую ему бумагу и медленно, вдумываясь в содержание, прочел:
СПРАВКА
Дана настоящая Беляшовой А. А. в том, что она действительно жила с военным служащим Чонкиным Иваном.
- Это ты сама писала?
- Сама. - Нюра с надеждой глядела на Волкова.
- Это тебе в сельсовет надо идтить с этой справкой. А мы колхоз, мы таких справок не выдаем.
- Да и в сельсовете не подпишут, - сказал Голубев.
- Пожалуй, не подпишут, - подтвердил Волков, положив справку на стол.
- Ну как же не подпишут? - сказала Нюра. - Я ж не чего-нибудь… я ж с ним по правде жила.
- По правде, по правде, никто ж не спорит, - сказал председатель. - Но справку тебе никто не даст. А ты вот что, - Голубев поднялся и вышел из-за стола, - ты иди прямо в райком, к Ревкину прямо. И как в кабинет войдешь, так сумку на пол кидай и сама на пол кидайся, глаза вытараскивай и кричи… - Голубев в самом деле вытаращил глаза, побагровел и вдруг, изображая, как должна вести себя Нюра, завизжал: - "Я беременная!"
- Ой, батюшки! - Нюра со страху даже присела. - Спужал-то как!
- Спужал? То-то! - Председатель подмигнул Волкову, который смотрел на все без интереса и без живости в глазах. - Он тоже спужается. На горло его бери. Кричи: "Беременная! Отдай мне моего Ивана!" - кричи.
- Думаешь, поможет? - заинтересовалась Нюра.
Голубев подумал, посмотрел на Волкова.
- Пожалуй, что не поможет, - признал он нехотя.
- Для чего ж кричать?
- Ну так. Душу отведешь.
Нюра взяла бумагу, сказала: "Ну ладно, тогда до свидания". Пошла к выходу, взялась уже за ручку двери, остановилась.
- Тимофеич, - сказала она, смущаясь. - А ведь я и вправду того…
- Чего того? - не понял Иван Тимофеевич.
- Чижолая я, - сказала она, заливаясь краской.
8
Двое или трое суток, с перерывом на ночь, просидела Нюра на скамейке перед приемной секретаря райкома Ревкина, который то выезжал по вызову какого-то начальства, то сам вызывал к себе кого-то, то проводил какие-то конференции, то готовился к бюро райкома. И хотя на дверях его была помещена табличка с указанием дней и часов приема, ожидание Ревкина было похоже на езду в поезде, который идет без расписания, неизвестно, в каком направлении, и неизвестно, дойдет ли когда до конечного пункта.
Райком жил напряженной будничной жизнью, по коридорчику деловито сновали, разнося бумаги на подпись, секретарши в белых блузках и важно скрипели хромовыми сапогами местные начальники в полувоенных, а то и целиком в военных костюмах. Иногда появлялся и сам Ревкин, и тогда сидящие на скамеечке вскидывали головы и смотрели на него, как на высшее существо, не решаясь приблизиться. А если кто и решался, то тут же из ничего возникала секретарша, пожилая тетя в очках, и, применяя физическую силу, кричала:
- Гражданин! Гражданин! Вы же видите, что товарищ Ревкин очень занят. Как только у него будет свободное время, он всех примет.
Пока она это говорила, пока она отпихивала растерянного гражданина, товарищ Ревкин успевал скрыться за дверью, а уж туда пробиться к нему не было никакой возможности.
На третьи или на четвертые сутки всем ожидавшим под дверью приемной было объявлено, что в течение нескольких дней товарищ Ревкин вести прием не будет, потому что он готовится к предстоящему очень важному заседанию бюро, а вместо него всех примет товарищ Борисов. Некоторые из очереди были этим разочарованы, Нюра же на первых порах начальников не различала, для нее они все были на одно лицо.
Сколько еще она прождала своей очереди, сейчас, за давностью лет, установить никак невозможно, но настойчивость ее была вознаграждена, и она попала в конце концов в кабинет, где за столом сидел человек, выражавший своим скучным видом, что все человеческое ему совершенно чуждо.
Он смотрел на Нюру без всякого любопытства, как бы заранее понимая, что дело, с которым она осмелилась его беспокоить, никакого интереса не представляет, особенно теперь, на фоне совершающихся грандиозных событий. Он сидел, молча смотрел на Нюру, и она, не дождавшись никакого вопроса, вынуждена была сказать, что пришла хлопотать "за своего мужика".
- За какого? - Борисов в первый раз разомкнул губы, и стало ясно, что он не статуя.
- За Ивана, - сказала Нюра и расплакалась.
Он пошевелился, достал карманные часы и стал смотреть на них, то ли давая понять, что он человек занятой, то ли засекая, сколько времени Нюра проплачет. Может быть, Нюра плакала дольше, чем полагалось, он не выдержал и сказал, не повышая голоса:
- Гражданка, здесь слезам не верят.
Слова эти, сказанные так просто, произвели на Нюру должное впечатление, ей и в самом деле тут же плакать расхотелось.
- Теперь, - сказал Борисов, продолжая смотреть на часы, - излагайте быстро фамилию Ивана, что с ним случилось и чего вы хотите.
Она начала излагать, назвала фамилию, он оживился и быстро переспросил: "Как? Как?" Она повторила: "Чонкин".
- Чонкин, - задумчиво повторил он и записал фамилию на листке настольного календаря. - Значит, вы говорите, что он арестован? Так что же вас беспокоит?
- Да как же? - сказала Нюра.