Дунай рассмеялся, словно его похвалили. Видя рядом оживленного, разговорчивого Дуная и невозмутимого, полного достоинства Гремислава, трудно было поверить в их тесную дружбу.
Явор усмехнулся и сел рядом с Дунаем. Теперь, получив основания уважать белгородского десятника, Переяславец был весел и дружелюбен. Слово князя для него было свято, да и сам он предпочитал тех, кто мог дать ему отпор, - с такими было веселее. Весь вечер он не закрывал рта, рассказывал о Киеве, о прежних походах, удивлялся, как это они с Явором не встретились в прошлом году под Васильевой, хотя оба там были. Отвлекался он только на то, чтобы подмигнуть какой-нибудь девушке с другой стороны стола.
Только Сияну Дунай искал глазами напрасно - ее не было в гриднице.
- Не пойду! Ни за что не пойду! - твердила она в ответ на все уговоры матери и няньки и трясла головой. - Не выйду, шагу из горницы не ступлю, пока киевские здесь!
Ей представлялось невозможным показаться на глаза кому-нибудь из тех, кто видел, как она чуть ли не лезла в драку с киевским кметем. Как ее угораздило только? И сильнее всего ее смущала память о голубых, ясных, удивленно-радостных глазах Дуная. То и дело они сами собой вставали перед ее взором, и словно тихая молния пробивала ее насквозь, кровь приливала к щекам, ей хотелось закрыть лицо руками и спрятаться куда-нибудь от стыда. Ясноликая Лада, богиня-любовь, впервые заглянула ей в лицо своим жарким взором, и юная душа Сияны была в смятении. Но в этом она не хотела признаться ни матери, ни няньке, ни даже Медвянке. Ну, гложет быть, Медвянке, только не сейчас, потом.
Медвянка тоже была здесь, сидя вместе с отцом за столом белгородской знати. Отрок с воеводского двора, пришедший вчера звать Надежу на пир, передал, что и дочь его светлый князь будет рад видеть у себя в гостях. Надежа снова встревожился. Вспомнил-таки светлый князь! Не сказать ли Медвянку больной - подальше от беды? В отчаянии Надежа пошел посоветоваться с волхвом Обережей.
- Пусти ее, пусти! - уверенно посоветовал ему старик. - Залаз невелик - у князя теперь не забавы на уме. А побывать на пиру ей на пользу пойдет. Пусть поглядит твоя горлинка, что как она ни хороша, а и покраше ее найдутся на свете!
Волхву Надежа верил и принял его совет. Последние слова Обережи особенно ему понравились - своей дочери он только еще и желал, что поменьше гордости да доброго жениха!
Медвянка, услышав об отцовском решении, сначала возликовала, а потом смутилась. Собственные наряды казались ей недостаточно хороши для княжьего пира, и она упросила мать сходить к Сияне. Сияна одолжила ей одну из своих верхних рубах, из блестящего византийского шелка, золотисто-желтую, расшитую по оплечью и рукавам желтым янтарем с Варяжского моря. К волосам и лицу Медвянки этот наряд очень шел, она чувствовала себя красивой, но все же робела. Ведь на княжьем пиру будут такие именитые гости - как же не заробеть дочери старшины из порубежного города!
Попав за стол в палату, видя вокруг себя пестрое собрание Владимировых гостей, Медвянка совсем растерялась и сидела тихо. Поблизости от столь именитых людей она едва смела поднять глаза. И вид Явора, сидящего в таком почете за дружинным столом, да еще рядом с Дунаем, так смущал ее, что она лишь раз-другой посмела бросить беглый взгляд в их сторону. Никогда еще Надежа не видел свою дочь такой тихой, молчаливой, скромно опустившей глаза. Даже гриди и молодые боярские сыновья ее не занимали, весь ее игривый задор угас среди этого шума и великолепия. Женщины из семей посадников и воевод, из киевской знати, казались Медвянке дивными птицами, сверкающими радужно-шелковым опереньем и самоцветами уборов. Заметней всех была Путятина дочь Забава, прозванная Жар-Птицей. Ей было всего шестнадцать лет, но своей красотой она славилась на всю Русь и сейчас служила лучшим украшением гридницы, сияя золотой косой, белым румяным лицом, красным шелком одеяния, золотым самоцветным венцом с жемчужными подвесками, который Путята восемь лет назад привез из Корсуни. Разве равняться с нею Медвянке? Даже на княжичей, о которых столько думала раньше, она теперь едва глянула.
Епископ Никита благоразумно не явился на прощальный пир, и его присутствие не мешало княжеской дружине отметить начало нового похода по обычаю, установленному с древности. Воеводы поднимали кубки во славу небесных братьев-воинов, Яровита, Перуна и Трояна, среди которых каждый воин имел своего особого покровителя, и гридница дружно кричала славу им. Старшая Владимирова дружина была крещена вместе с ним самим почти десять лет назад, гриди младшей - при поступлении, но крест на шее не мог разом изменить привычные представления людей, выросших с именами богов-воителей в сердце.
За семнадцатилетнее киевское княжение Владимира Красна Солнышка о его дружине было сложено столько песен и слав, сколько иному князю не услыхать и за сорок лет. Желая подбодрить старых и новых соратников перед походом, князь побуждал своих бояр и воев вспоминать и рассказывать. Князь позвал гусляров, чтобы они старыми славами поддержали дух молодых воинов, и первый гусляр запел песню о походе князя Олега Вещего на Цареград.
И повелел Олег сделать колеса дубовые
И поднять на колеса ладьи свои.
И повеял Стрибог из поднебесья,
И воспряли ветрила шелковые,
Покачнулись по ветру легки ладьи
И ко граду пошли, будто по морю.
Яко по морю, по полю катятся,
И ветрила крылами вздымаются.
Греки чуду великому дивятся,
И дрожат греки в страхе неистовом,
И послали к Олегу, моля его:
"Не губите нас, русы удалые,
А возьмите себе злата-серебра
Сколько вашим воям только надобно!"
Никто из ныне живущих не мог помнить этого похода, и за давностью лет любое чудо казалось возможным. Как наяву гридям виделись ладьи со звериными мордами на носах, быстро катящиеся по полю на колесах, а над ними цветные крылья парусов, украшенные солнечными ликами и туго наполненные ветром. А потом дань - сверкающие монеты и украшения, кубки, чаши, резные ларцы, литые светильники, пестрые шелка, богато изукрашенное оружие, бочки с вином, добрые кони… И каждый из слушавших песню верил в это чудо и гордился мощью своего племени, способного сотворить небывалое.
Первого певца сменил другой, воспевавший князя Игоря Старого.
Игорь много воев для похода собрал,
Взял варягов и русь, взял полян и словен,
И пошел он ко грекам отмстить за себя,
На ладьях и конях - нету войску конца.
Как проведал то царь, в страх великий попал,
В Цареграде смятенье велико и плач.
И послал царь ко Игорю, молит его:
"Не ходи ты на нас, а возьми себе дань,
Сколько брал князь Олег, еще больше я дам,
Дам я злато тебе, дам шелка и вино…"
- Нам ли не быть с победою - наши боги нас укрепят! - выкрикнул Берковец, едва гусляр окончил. Герой хорватского похода был уже сильно хмелен, в одной руке он держал чашу с медом, а другой опирался на плечо товарища, но удали его хмель не убавил. - Как и предки наши - умрем мы, а назад не поворотимся! И ничего нас не страшит, потому как в руках мы Перуновых! Сам Яровит нас щитом укрывает, Перун копьем наши дороги прямит, Троян секирою наших ворогов крушит! Тебе, Солнышко наше, пью сию чашу, за честь и удачу твою на все времена!
Берковец одним махом выпил свою чашу и грохнул ее об пол. Все пили следом за ним, кричали, князь Владимир, довольный удалой речью, подарил Берковцу серебряную чашу с чеканкой.
Гости князя Владимира одобрительно кричали, стучали чашами, клялись не посрамить памяти князей-воинов и их дружины. Ведь сколько силы и славы в прошлом русской земли, любого ворога одолеет она и до скончания веков будет могуча и славна!
Только жена тысяцкого Вышени, боярыня Зорислава, вздохнула украдкой.
- Что невесела? - спросила ее соседка, жена Ратибора. - Твой-то сокол с тобою остается. Или добычи жалеешь?
- Чем еще за ту добычу платить придется? - ответила Зорислава. - Слыхала я от отца про Святославовы походы. Князь на греков ходил, а печенеги той порой - на Киев. А толку было что? Кости тех воев давно в земле, а где золото их - одни боги весть. Только духи их в Перуновом Ирье сими песнями тешатся. Теперь опять вот воевать наладились, а свой дом без обороны оставляют.
- Что делать, матушко! - Боярыня Явислава вдруг тоже вздохнула. - И мне мало радости в сем пиру. Мужа и сына, видишь, в поход провожаю, а внука встречать буду.
- Откуда же?
- Из рук Матери Макоши! Невестке моей к исходу травеня срок родить, а Ведислав-то когда еще воротится да узнает, кого ему боги дали, сынка ли, дочку ли…
- Ну, дай вам боги внуков здоровых! - пожелала ей Зорислава. - И им, чай, ратных дел достанется немало!
Гости были во хмелю, беседа уже не вязалась, гусляры сами сели угощаться, им на смену заиграли гудошники. Победитель ятвягов Светлояр Зови-Гром пошел плясать со своим побратимом Рагдаем древнюю воинскую пляску, которой еще деды дедов тешили богов перед началом похода и призывали удачу. Это был древний обряд, ритуальный танец-поединок, и движения его шли из битвы, только были яснее, красивее, слаженнее. Все в гриднице хлопали в лад, притопывали, молодые завидовали ловкости и удали двух прославленных витязей.