Сняла с той же притолоки нечто, как две капли воды похожее на липовое мочало. Скрученное и связанное так, как в Рутене продавали на сельских базарах - с одного конца косица, с другого махры. Из лыка мочало - любви начало.
"Не то, что ты, может быть, сначала подумал".
- Даже пощупать можешь. Ничего плохого, вообще-то. Кожа тонкая, мягкая.
- У кого - у меня?
- Ты-то причём? Монашья шкура выделана как на коракле из твоей старой баллады.
Расправила плеть, длинно провела по выпуклостям левой руки. Тоже наработка нашего с Орри муженька, однако.
- Можно, я только зажмурюсь?
- Нет. Ухватись руками за края лавки и ни о чём лишнем не думай - знай рисуй себе прельстительные картинки в голове.
Намотала тряпицу пошире, чтобы и в нос ему пряным духом отдавало. Заодно и локоны прихватила.
- Не гуляй этим вокруг дырки, ладно? - смутно пробормотал Барбе. - Там только и ковырялись всяким острым железом, пока я выздоравливал. Абсцессы, субсцессы, пневмотораксы…
Галина не ответила: голос не слишком похож на альт, не говоря о сладостном баритоне. Вмиг разрушит впечатление. Молча опустила кисть, перетянула под сосками. Он вздрогнул, как от ножа.
Прошла чуть ниже. Нет, рано. Как-то не так он боится.
Толкнула в плечо - повернись обратно. Подтянула кверху за бёдра, чтобы стал на колени.
"Единственное поле, на коем генерал подчиняется солдату".
Хвосты гуляли сами по себе, по наитию выделывали такое, что и представить было совестно.
- Не больно ничуть, - тихонько приговаривал тем временем пациент. - Щекотно.
С досады подхватила болтающийся в стороне конец повязки, ткнула ему в рот: не дразнись. Прижмёт как следует - авось ухитришься, выплюнешь.
Перебрала рукоять в другую руку. И снова.
Но тут он сам неловко повернулся и упал на спину, хватаясь рукой за сердце. Тряпка сползла уже вся, тёмные с проседью волосы наполовину закрыли лицо.
- Барб, дурень старый.
- Шут, - Галина даже не поняла сразу, что это он так ей возразил. - Королевский шут.
- Ты о чём?
- Так я тогда Кьяру сказал, - видимо, во рту что-то помялось, и речь давалась ему с некоторым трудом. - Долг шута - заменить собой короля. И больше нет тайн. Нет мучений. И ничего не страшно. Понимаешь?
Галина бросила плеть на пол - игрушка, в самом деле. И только тут увидела торжествующе поднятый мужской член.
- Бросай маскарад, - голос Барбе звучал бодро и чуть насмешливо. - Теперь всё получится как должно.
Наощупь развернул к себе худым задом и усадил поверх себя, раздвинув бёдрами тощие ноги и слегка придерживая за опояску.
"Как будто не первый раз овладевал девственницами. Ибо я сегодня она".
- Ты пахнешь ими обоими, - выдыхал в спину голос в ритме мягких подбрасываний. - Неведомыми. Непознанными. Нет запрета на кровь - и он есть. Нет преград - но ничего, кроме них. Нет времени - но оно истекает.
На этом слове он замер - и из него самого мощными толчками истекло то, что копилось десятилетиями.
Сильные руки ласково опустили её на живот мужчины. Будто новорождённого поверх недавней родильницы.
- Инье Гали надо беречь то, что в ней от меня, - прошептал мужчина ей в волосы. - Редко и воистину неповторимо.
От этих слов, наконец, пришла желанная судорога и сотрясла с головы до пят - игла, что исходит из лона и вонзается в мозг.
Потом Барбе исхитрился выскользнуть из-под женщины. Стал на ноги и принял со скамьи в объятия.
Очнулись оба, почти полностью голые, на рундуке, покрытом их шкурами. Хотя не совсем так: Барбе отбросил тряпки и накрыл Галину лоскутным одеялом.
- Стоило бы приподнять тебе сподницу до подмышек, чтобы как следует понять, куда меня заносило, - объяснил он. - Только боюсь разочароваться - обводы у тебя пухловаты для юнца. Опять же груди…
- Всё смеёшься. Ты вот скажи: я тебе разбередила рану или прикинулся?
- Просто слегка в дрожь вогнала - и благо, иначе меня не подняло бы высокой инье навстречу. И вообразил я себе не Кьяртана - noli me tangere: он, кстати, теперь брат Каринтий и формально ходит под моим началом.
- А мальчишку-экзекутора, что исполняет над вами епитимьи.
- Почти что угадала. Это… как говорят в Рутене? Невольный бонус. По разряду экзотических сексуальных практик. Братьям-клирикам нанимать для такого женщину - ни в какие врата не пролезет. Хотя я подумаю над этим вопросом. Меня, знаешь ли, смотрят в генералы.
- Ты что!
- Увы. Сейчас вольная воля, но конец жизни может оказаться весьма травматичным. Не всякому высокопоставленному езуиту удаётся почить с миром в своей постели. Приходится платить сразу по всем мыслимым счетам. К примеру, взойти на костёр под небольшой анестезией. Или стать под лавиной, которую как раз начали выкликать. Не волнуйся, это я так над собой иронизирую. Моя вторая натура.
Он помедлил.
- Знаешь, что меня почти добило? Я непрестанно думал о твоей цене. Сколько тебе придётся платить за третье дитя, если так скверно вышло со вторым. И ведь ты провидишь. На сей раз будет сын - скорей всего такой же, как я. Тебе не хочется от такой мысли прямо теперь зайти в настоящую парильню?
- Не говори. Даже намекать не смей, - Галина прикрыла ему рот ладошкой. - Ни за что и ни при каких обстоятельствах его не вытравлю. Ты для меня самый лучший в мире. Вот мы лежим рядом - и обоим спокойно, никто друг другу похотью не докучает. Любой другой мужчина - грустное животное, что постоянно пребывает в кеммере.
- Ага. Снова культ "Левой руки".
Подумала:
- И ведь есть еще Бран. Кузнец, что изготовляет лучшее в Вертдоме оружие. Пускай мой сын будет похож на Брана. Вот.
- А ведь это мудро, - ответил езуит. - Теперь я договорю, разрешишь? Рутен пустеет, люди перестают плодить себе подобных, а то, что с самого начала стоит вне круга жизни, все горделивые здания, могучие мосты, вся их техника, - дряхлеет и осыпается в землю прахом. Там, кстати иное время - у нас прошло пятнадцать, в нём сто пятьдесят лет, если не больше. Скоро настанет час Вертдому заселить Рутен.
- Ну, - рассмеялась Галина, - час обеда в твою честь уже настал, и давно. Давай-ка ополаскиваться, наряжаться и выходить на свет божий.
II
Кувада
Вертдомское Братство Езу, в точности как рутенский Орден Иисусов, изобрело специальную форму для братьев, они же воины или солдаты, но на ней не настаивает. В целях коварной маскировки или сугубой скромности - неизвестно. Коварство, как здесь говорят, всё превозмогает, особенно коварство наследников Супремы.
Именно поэтому со стороны было невозможно угадать, кто из этой пары кого исповедует. По крайней мере, до поры до времени.
Оба "супрематиста" (типично рутенская ирония, имевшая счастье прижиться в Вертдоме) сидят рядом - кабинки с решётками в Ордене Езу не приняты. Собственно, территория здесь вообще приватная - келья одного их них, состоящая из нескольких небольших комнат.
На том, кто кажется старше, одета камиза из хорошо выбеленного льна, подпоясанная кручёным шёлком и длиною до самого пола, а поверх неё - распашной атласный халат цвета сливочных пенок. Круглая белая шапочка надёжно скрывает лысину от сквозняков. На его собеседнике - изящная имитация распространённого и ортодоксально езуитской среде костюма: длинный камзол, обтяжные штаны, полусапожки и сомбреро за плечами. Всё шерстяное и чёрное, только лента на шляпе, которая лежит у сиденья, ярко-лиловая: такой как бы траур, приличный лет в сорок-сорок пять. По здешним представлениям - расцвет мужественности перед той гранью, с которой начнётся увядание.
- Не понимаю тебя, мессер, - говорит старик в то время, пока воображаемые наблюдатели его рассматривают. - Перед тем как реально передать полномочия, мы распорядились тебя инициировать. Ритуал был, как водится, самый жёсткий и включал в себя исповедь и епитимью по всей форме. Брат Артемизиус, человек опытнейший и к тому же выбранный самим тобой в качестве личного конфидента, потом смеялся, что за подобный грех тебя следовало скорее наградить - учитывая твои природные наклонности, это было явным сдвигом к лучшему.
- Я, разумеется, не делал из того никакой тайны перед старшими, мой генерал, - замечает Барбе Дарвильи МакБрендан. - В противном случае такие намёки были бы не одному сержанту Артемизию - и вам непозволительны.
- Снова впадаешь в грех. Гордыни, - в тоне бывшего генерала не слышно ни капли осуждения.
- Вот видите, - Барбе сухо улыбается одними губами. - Такому, как я, впору каяться непрестанно.
- Присущее исконной натуре индивида само по себе ни хорошо, ни дурно. Таковыми бывают лишь последствия.
- Не то скверно, что я вопреки своим коренным пристрастиям сожительствовал с дамой и притом бывшей рутенкой, - отвечает Барбе. - Скверно, что это было ради младенца. Я твёрдо понимал, что при рождении или сразу после мой сын её убьёт.
- Что - вот так прямо?
Его собеседник кивает так энергично, что волосы поднимаются как бы вихрем, но тотчас опадают.
- Об этом я вообще не говорил, когда меня возводили в сан. Надеялся, что хотя бы не мальчик. А ныне эти надежды развеялись. По всем приметам мальчик, крупный - и весьма скоро. Полмесяца, от силы месяц…