Как ни удивительно, мальчики от двух перемешанных пар разноземельных близнецов выросли совершеннейшими антиподами. Веселый почти до буйства Арман, черноволосый и синеглазый, кажется типичным кельтом. Элинар с его ровным, внешне покладистым, но "упёртым" характером, светловолосый и зеленоглазый, сразу заставляет вспомнить про свою духовную мать, сиду, хотя удался скорее в деда, Брана. Золото и чернь, сапфир и изумруд в одной оправе - комнаты ли, пейзажа - потому что оба практически не разлучаются и даже не помышляют об этом. Точно два орешка под одной скорлупкой.
Однажды мальчики видят там, за рекой, нечто удивительное - будто облетел пух со всех тополей сразу. Хотя они твердо знают: уж чего-чего, а никаких тополей там не водится. Не сговариваясь, оба швыряют свои удочки на мост и переходят через него - как есть босые, в одних штанах, подвернутых до колен, и рубашонках.
И вот они стоят, полуодетые, на фоне обильного и какого-то странного снега. Причудливо изогнутые ветви, на их фоне развалины величественных зданий, что столпились вокруг, будто цитаты из старинных гравюр. Сады камня, останки былой славы.
У занесенной снегом тропы оба замечают небольшой крест над домиком под двускатной крышей. Капличка. Вместо иконы - сидячая статуэтка ребенка с локоном, что спускается вниз с головки, и с пальцем во рту.
- Это кто, младенец Христос? - отчего-то шепотом спрашивает Арман.
- Похоже, что нет, - так же тихо отвечает Элинар. - Я слыхал о нем - это Гарпократ, "Гор-па-херд", юный бог зимнего солнца. Древние греки решили, что это бог молчания.
- А теперь зима?
- Не знаю - снег какой-то удивительный. Теплый.
- Но этот божественный мальчишка будет молчать? - спрашивает Арман.
- Ты о чем?
- Он говорит со мной. Если мы сделаем то, что он от нас хочет… что мы сами хотим, он клянется, что земля снова вернется на круги своя. Родится заново, как он сам, - и только в этот день Всепобеждающего Солнца.
- Ты угадал… ты считаешь, что угадал его верно? Мы же двоюродные, от этого могут случиться плохие дети…
- Что ты такое говоришь, чудик!
Они тихонько навзрыд смеются - ибо оба, и Арм, и Эли, страх как боятся того, что им предписано, - боятся, хоть им уже по тринадцать лет и по вертдомским понятиям они уже взрослые. Хотя не такая уж в них близкая кровь: один скорее сид, другой почти человек. Под невидимую музыку бытия они снимают с себя всё, помимо плоти, и танцуют - занимаются любовью, каждый из них открывает для себя другого. Сапфиры и изумруды, бледное золото, черный агат… Любое сравнение с драгоценностями бледнеет. Смуглые, стройные, еще неразвитые тела, темные соски, узкие бедра и ляжки, тонкие руки для того, чтобы сдавить в объятиях, напряженная нежность… Руки отверзают, губы кладут печать. Разъятие и внедрение, сплетение судеб и свершение рока… Один закусывает губу от боли, другой - от напряжения. Оба - от счастья. Блаженное страдание, горькое разрешение, сладостный итог всего. И белый пепел, серебристый снег падает на изнеможенные тела, вместе с ними, любовно окутывает их, точно лепестки сакуры.
Бесшумно низвергаются водопады храмов.
Оба возлюбленных просыпаются на влажном зелёном лугу под ветвями, простертыми над ними пышным шатром их живого хризолита. Нет ничего в мире, кроме теплой почвы, деревьев с набухшими почками и грандиозного двубашенного собора из розовато-желтого камня, что рвется к сияющему лазурью небу всей своей окрылённой мощью.
- Гарпократ получил силу - и снова начинает время, и каждый виток его круговорота, каждый возврат к себе, каждое обновление должны быть оплачены. Мы дали земле семя, и пепел оборотился листом, прах стал матерью жизни. Но, говорит он, это лишь начало, - горячо шепчет Арман.
- Ты точно знаешь, что мы поступили как должно? - спрашивает Элинар.
- Разве в тебе самом не записано это лучшим из языков - языком тела? - отвечают ему. Кто - его друг, его внутренний голос, само их обоюдное молчание?
Двое мужчин, две матери юнцов, двое их погодков благоговейно наблюдают за ними в окно Вольного Дома. Собственно, прямо смотреть на таинство им "не достоит", да и не нужно. Лишь бы не грозила опасность птенцам Хельмутова гнезда.
- Совершено, - говорит Фрейри-Юлиана, молодой король Верта и мать Армана.
- Они, чего доброго, думают, что это им сон приснился, - хмыкает Фрейр, раскоронованный король, отец Элинара.
- Пускай думают: наяву они не были бы так смелы, - отвечает ему Юлиан, отец Армана и Фрейров возлюбленный.
- Почему это? Они же из рода сидов, как и мы с Юлианой, - Фрейя пожимает плечами.
- Ты с Фрейри, - поправляет ее брат. - И в них есть кровь Моргэйна, который не боялся любви с тем асасином из замка Ас-Сагр, как то бишь его… Однако это совсем еще дети - пускай думают, как им легче.
- Сны сидов равны бытию, - кивает король Фрейр соломенно-рыжей головой: апельсин или солнце. - Слияние сидов равно разрушению, восстание их плоти - сотворению нового. Такое нашим отрокам пока не вынести.
- Так это мальчики приблизили Рутен сюда, к нам? - спрашивает Бельгарда.
- Наверное, сначала мы сами - читая книгу. И лишь потом они, - отвечает ей брат-близнец.
- Но зачем?
- Чтобы мы прошли след в след и продолжили их действо.
На этой судьбоносной и культовой фразе дверь в светлицу распахивается настежь и влетает papan terrible, жуткий псевдопапаша семейства - Бьярни. Сходство его с побратимом, королем-отшельником Кьяртаном, год от года становящееся всё большим, сейчас поистине ужасает - ибо выражается он отнюдь не на царский манер.
- Нет, шефы мои дорогие, от этого и впрямь крыша станет набекрень!
- Что-то ты поздновато фишку раскусил, - отвечают ему, наивно полагая, что речь идет о последнем явлении Рутена здесь присутствующим.
- Так это ж только два часа назад, - отвечает Бьярни. - Кобыла моя Налта, ну, знаете, я ее еще Хортом покрыл, оба от Черныша в энном колене. Родила.
- С чем и поздравляю, - кланяется Юлиан. - Кобылка или жеребчик?
- Он. С шишечкой, как у предка. Единорожек.
…Немая картина.
ГЛАВА I. Евразия
Скорей! Одно последнее усилье!
Но вдруг слабеешь, выходя на двор, -
Готические башни, словно крылья,
Католицизм в лазури распростер.Н. Гумилев
- Ты понимаешь, что именно мы видим? - говорит брат сестре, Бельгард - Бельгарде.
Оба, как были в домашних рясках и веревочных сандалиях, перешагнули порог - вернее, подоконник Дома - спрыгнули вниз, прошли в глубину зачарованного пространства, минуя каплицу, и стоят теперь внутри поистине циклопического строения, под стреловидными сводами, полными первозданной тьмой. Своды необъятны, рассечены нервюрами, на опорных колоннах четыре евангелиста - лев Марк, орел Лука, бык Матфей, ангел Иоанн. Из обеих круглых роз, чудом сохранивших стекла, льется вниз радужное свечение: семь цветов лета. Пол вздыблен, камни выкорчеваны, иные поставлены стоймя. Битва народов или просто восстание натуры?
А из оружия лишь кожаное ведро с густым мыльным раствором у Бельгарда и метёлка новейшего вестфольдского образца - у его сестры.
- Кёльнский собор, - ответила Бельгарда. - Наше главное потайное хранилище. Одно это и осталось, когда мальчики вконец обрушили мироздание. А вокруг - черная земля, покрытая дерном, и то ли ручные леса, то ли дикие сады в цвету. Тучная персть земная.
- Земная, да не земляная. Это ведь детрит, - уточняет брат. - Уже не камень, еще не жизнь. Что держит здесь эти деревья, что порождает подобие жизни - веющий над землей дух или живое человеческое семя, проникшее в нее?
- Ты не боишься кощунства?
- Кощунства чего - звучащих слов или внутренних мыслей? Полно: сакральное, чтобы воплотиться, как раз и должно нарушить ту незыблемость правил, что была установлена прежде богом или богами. Я, кстати, ничего не утверждаю: я лишь прислушиваюсь к себе и пытаюсь понять, что записано внутри.
- И расположиться на отдых тут негде, кроме как под этими пыльными сводами, - добавляет Бельгарда безо всякой логики. - Десант выбросили, называется: двух поломоек. Конечно, первыми были наши племянники, а уж после них стыдно бояться.
Тем временем она водила своей "дудочкой" по стенам, нацеливаясь даже на якобы недосягаемый потолок. Окаменевшая вековая пыль и толстые лохмотья паутины споро втягивались внутрь, выходя с другого конца ведьминской метелки подобием асфальтовой смолы, ровным слоем закрывая пробоины в гранитном настиле и вертикальной кладке стен. Ее брат обтирал новорожденные поверхности тряпкой, вынутой из ведра, и от их совместных усилий внутренность храма постепенно обретала краску, цвет, фактуру - оживая, как всё, чего касаются добрые руки вертдомцев.
- Вот преимущество инициированных механизмов: они безотходны. Не нам, так себе. А ведь ночью явно будет холоднее, - заметил Бельгард, с азартом занимаясь расчисткой. - Костер, может статься, и не закоптит потолка, но не живые же ветки нам ломать?
- Отыщем здесь и что-нибудь горючее, - утешила его сестра. - Упаковочный материал, как говорят. Нам много пока не надо. И ведь мы вполне можем вернуться, не правда ли?
- Ну разумеется, ко всему можно привыкнуть, - соглашается брат. - Зверей не боишься?
- Их же нет. Поблизости - уж точно. Можно припереть изнутри двери этого величавого строения, если хочешь. Подтащить глыбы или короба…