Декан Иванович Семестров жил в башне из слоновой кости. Так охарактеризовал Литвину его обитель командир взвода стражи. Действительно, ещё издалека сотник завидел торчащий над крышами шпиль. Чем ближе становился объект, тем более открывался он во всей красе, а уж на улице Старика Батурина двор городничего предстал во всей самобытности.
Особняк явно строили по эксклюзивному проекту - нигде более такого чуда сотнику видеть не доводилось. Окажись здесь Карп, он бы указал на несомненное сходство с архитектурными стилями Великого Мурома, но знатного работорговца тут не было и приходилось оценивать уникальный дизайн своим умом.
За кованой оградой с вензелями в форме переплетённых литер ДИС являл народу демократическое лицо кирпичный фасад двухэтажного особняка, через каждую пару окон рассечённый трёхэтажными башенками со стрельчатыми окнами, облицованными тёмным гранитом, а посредине торчала пятиэтажная елда, отделанная желтоватым, нечистым, с прожилками, но всё же мрамором. Дефекты создавали впечатление настоящей костяной постройки. Литвин не знал, как выглядит слоновая кость, но тут уверился, что она такая и есть. Центральная башня отличалась креативностью и выделялась из архитектурного ансамбля как Яркая Линость из толпы быдла. До третьего этажа окна были подстать соседкам по фасаду, но те, что выше, заявляли о незаурядности как вычурно одетая в будний день робкая и глупая дурнушка.
Окна были круглые, со створкой, открывающейся внутрь. Как-то сразу становилось ясно, что комнаты за ними очень обжитые, пропитанные духом хозяина - незлобивого интеллектуала, блаженного до государственной измены. Особняк был новый, построенный позднее вросших в землю деревянных и полудеревянных дворовых построек, обнесённых забором на четверть квартала.
Заслышав гром подков по мостовой, из окон особняка повысовывались диссиденты. В доме не спали, где-то в покоях пиликала скрипка и ей подпевала гармонь. Праздновали новоселье, вероятно, дорвались до винных погребов. Во дворе стояли вынесенные из дома столы, заваленные тарелками и объедками - это клабберы устраивали пати. Властей больше не боялись. Власть показала беззубость и была обречена на посмешище.
При виде ОМОНа беженцы, крепко помнящие кромешную резню локального пиндеца на своей малой родине, попрятались, а владимирская студентота и примкнувшие к ним преподы заулюлюкали.
- Чего понаехали? Места для вас нет!
- Слышь, кровавая опричнина?
- Семестров должен уйти!
- Семестров должен умереть!
- Дюк Ньюкем маст дай!
- Убирайтесь к себе в Новгород, здесь лимит для вас исчерпан.
Умеющие свистеть дружно засвистели. На лицах интеллектуалов потише сияла томная улыбка беззащитного наслаждения от осознания факта пребывания в среде правильных людей. Единение несогласных было полным.
- Окружай, - приказал Литвин командиру взвода, и городская стража умелась в проулки оцеплять Семестров двор.
Дружинники выстроились в две шеренги напротив фасада. Вид конных ратников в надвинутых на глаза шлемах, тёмных, побитых кольчугах, со щитами и поднятыми копьями притушил абсолютно беспочвенный оптимизм креативного класса. Выражение ликования на физиономиях завсегдатаев ВУЗов и манагеров обратилось в праведную ненависть к представителям государства, осмелившегося поднять руку на самое святое - на интеллигенцию.
Пока инсургенты дружно выдыхали и их коллективный разум ворочал ганглием, Литвин зычно оповестил:
- Ваше время закончилось. Кому жить охота, пусть выходит, не вынося с собой ничего. Оставшихся в доме будем мочить. Задержанные пойдут в тюрьму. Нары ждут своих сидельцев. Даю десять минут, чтобы покинуть дом и разойтись. Потом по вам начнёт работать ОМОН. Время пошло!
Теперь попрятались и коренные владимирцы. Остались самые упоротые, но и они подутухли.
- Не имеете права, - заблеяли из окон. - Кто вам разрешил? Вы знаете, с кем имеете дело? Да вас всех уволят.
Десятка Скворца спешилась. Сменила копья на булавы. Прикрываясь щитами, выстроилась перед воротами. Две тройки заблокировали у перекрёстков улицу. Пятёрка верховых с Литвином в центре образовала за спинами пеших широкий полукруг. Мятежники роптали из окон, но всё тише и неувереннее, ряды их жижели.
У Литвина не было часов, но ему и не требовалась точность. И мятежники не нуждались в ней, хотя часы у некоторых были. Парадная дверь распахнулась. Из особняка выскользнула стайка пёстро одетых клабберов. Протекла через загаженный двор, встала возле калитки, дрожа от утренней холодрыги и страха. Шеренга ратников пугала их до поноса. Наконец, клаббер повыше и в рубашке выпущенной из портков не одним краем, а всеми двумя, но расстёгнутой снизу, чтобы было видно здоровенную блестящую пряжку в виде змеи, обвившей шест, шагнул за калитку. Остановился в нерешительности.
"Щас я ему", - наметил точку на лбу клаббера Михан, перехватив поудобнее булаву.
Сотник Литвин прочно сидел в седле, ощущая себя в центре движухи, наслаждаясь полнотой власти над личным составом. Чувство уверенности, вернувшееся в отсутствие командира Щавеля, заполняло сотника до краёв. Утрачивать его, подчиняясь приказу боярина мочить всех везде, было невыносимо.
"Шёл бы ты лесом! - с ненавистью подумал сотник, исторгая прочь унизительную ревность. - Я сам решаю. По ситуации. Ситуация позволяет мирное решение проблемы. Обойдусь без твоих людоедских мер".
- Пропустить, - громко, чтобы слышали не только в особняке, но и окружившая его городская стража, распорядился Литвин.
Клаббер вопросительно заглянул в скрытые шлемом глаза рослого омоновца напротив.
- Иди, - мотнул головой Скворец.
Клаббер, а за ним вся его шобла трусцой пробежали мимо щитов, меж верховых, чьи огромные кони постукивали копытами и жутковато порыкивали, просквозили до заслона, но ратники пропустили и там. Прошуршали по стеночке и скрылись за углом.
На улице Старика Батурина повисло напряжённое молчание. В доме всё затихло, но там что-то происходило. Оттуда наблюдали. Поскольку клабберы избегли расправы, прочие тоже решили, что выйдут сухими из воды. Шайка беженцев, привыкших уносить ноги, выкатилась за ворота и устремилась прочь. Их беспрепятственно пропустили. Потянулся креативный класс. По одному, по двое, по трое, компаниями покидали особняк и уходили.
Литвин надзирал за исходом со мстительным злорадством, покусывая усы. "Топтать тебя конём! - торжествовал он. - Ты хотел, чтобы я залил улицы кровью? А вот, вишь, без крови обошёлся. Я лучше знаю службу, живоглот старый. Тебе бы всё человечину жрать. Слава Отцу Небесному, я не такой".
На апогее возвышенных помыслов, когда личный состав расслабился и даже кони стали фырчать добрее, из особняка выбрался преподавательский состав. Это были разных лет, от средних и выше, степенные, но совестливые люди, воспитанные жить не по лжи и учить молодых. Убедившись, что риска нет, они с достоинством покинули место протеста и вышли к силовикам.
- Спасибо, друзья!
- Спасибо, что вы с нами!
- Мы знали, что добро победит.
- С благодарностью и надеждой, - к Литвину безбоязненно подошёл пожилой бородатый толстяк. - Мы всё понимаем, давно знаем и глубоко уважаем Декана Ивановича. Вышло недоразумение. У нас традиция отмечать окончание учебного года студенческими пирушками в таком, знаете, тесном семейном кругу. Мы все как большая семья. На сей раз ребятишки перестарались, хе-хе. Бывает. Мы принесём извинения Декану Ивановичу и он нас простит, как уже бывало раньше. Он нам как отец родной. Спасибо вам за всё.
- Не за что, - не смог сдержаться Литвин, чьё сердце исполнилось теплотой от осознания правоты принятого вопреки приказу Щавеля решения.
- Позвольте пожать вашу мужественную руку!
Литвин не смог сдержаться и пожал руку совестливого интеллигента.
Михан из любопытства оглядывался на разговор предводителей. Когда он увидел, как сотник ручкается с мятежником, сначала ничего не понял, но потом решил, что так и надо. В отличие от молодого, остальные дружинники стояли в строю не крутясь, зорко приглядывали за контингентом, контролировали обстановку, и когда диссиденты деликатно и застенчиво полезли рукопожиматься, никто из воинов не повёлся. Только Михан, по примеру начальства, не счёл зазорным. Кинул на петлю булаву и дал потискать длань каждому. Он стоял на левом крае шеренги и как бы провожал уходящих к центру города преподов.
"Какие чистые, благородные люди!" - с восхищением подумал парень.
Прежде сын мясника никогда в жизни таких чувств не испытывал.
Глава четвёртая,
в которой командира Щавеля обсуждают каждый на свой лад, а Михан определяется и получает наставление
Когда силы правопорядка зашли в особняк, они нашли полтора десятка мертвецки пьяных мятежников, брошенных товарищами на произвол судьбы. Изгнанные силы добра оставили после себя кавардак и срач, будто в хоромах целый месяц гуляла банда вехобитов. Покинутые явно с пропагандистской целью инсургенты храпели громко и нагло, даже в алкогольном коматозе выражая свою несогласную позицию и продолжая антиправительственную агитацию.
Бесчувственные тела уложили на телеги, охотно предоставленные соседями, которым осточертела ночная кутерьма, и отвезли на централ.
"Похмелье в тюрьме, что может быть хуже?" - Литвин счёл наказание достаточным. Любая мысль о командире Щавеле вызывала у набожного и рукопожатного сотника неприязнь к пролитию крови.