Выгнали чертей из хозобслуги, затворили двери, сели за стол. Прислуживать остался завхоз. Раб раба прослыл настолько доверенным, что Князев не чурался вести при нём разговоры на государственные темы. С обиняками, конечно.
- Ваше прибытие, господа, - начальник тюрьмы поднял гранёный стопарь чистейшего хрусталя звономудской выделки.
Выпили. Выдохнули. Навалились на горячее.
- Князь написал о тебе, - Воля Петрович вытянул из кармана галифе большой белый платок, промокнул взопревшую лысину. В первач не пожалели сыпануть перцу, он давал дрозда. Первая же рюмка взрывалась в животе, адский огонь требовал срочно закидать его пищей, но и она была от души сдобрена приправами, так что пронимало до самой селезёнки и немедленно хотелось накатить ещё. Завхоз быстро наполнил стопари. - Ты боярин из Тихвина. Я знаю, куда ты идёшь. У меня здесь содержатся басурмане. Можешь с ними поговорить о своём. Они тебе расскажут много интересного.
- А светлейший знает, что они знают? - Щавель степенно утёр усы, хотя у него внутри всё горело.
- Из Новгорода приезжали их допрашивать. Постоянно приезжают, - кивнул хозяин централа. - Ты спросишь у них своё. За дорогу и что тебе ещё нужно. Басурманских лазутчиков часто ловят. Но они наши, русские, ничего о тех краях не ведают. Настоящих, из-за речки, нечасто принимаем, но есть кое-кто, - Князев помигнул, и это так не вязалось с его манерой говорящей коряги, что в бесстрастном взоре Щавеля загорелась тусклая искорка интереса. - Это загадка. У каменного попа да железны просвиры, во рту желчь, из глаз искры?
- Светлейший откровенен с тобой, гражданин начальник Воля, - смиренно молвил Щавель.
Карп ухмыльнулся и махнул завхозу, дескать, банкуй, не отлынивай.
- В чём отгадка?
Литвин по очереди озирал компанию, но ответа не дождался.
- Тебе Лузга потом скажет, - обронил командир. - Он крепко в теме.
"Не уважают! - металось в голове обделённого пониманием сотника. - Трут о чём-то промеж себя, а меня за мальчика держат".
- У стен есть уши, - примирительно сказал Щавель.
- У холмов есть глаза, - продолжил Карп.
- А язык доведёт до цугундера, - закончил Воля Петрович.
При этом достигшие полного согласия мужи удовлетворённо заулыбались, а не знавший известной поговорки сотник обиделся. Стиснул зубы, но, чтобы не показать виду, вымученно растянул губы в стороны и сделался похож на дрессированного голодом волка.
- Пленные басурмане - это хорошо, - взгляд Щавеля сделался стылым, старый лучник к кому-то примеривался. - После обеда ты найди мне пачку бумаги и карандаш, да подай самого преступного лиходея.
- Сделаем, - с заметным довольством сказал начальник тюрьмы и хотел что-то добавить, когда его прервал стук в дверь.
- Запусти его, - рыкнул он завхозу. - Кто ломится?
Ломился вольнонаёмный офицер с красной повязкой дежурного помощника на левом рукаве кителя.
- Разрешите доложить, заключённые объявили голодовку. Мечут шлёнки с баландой через кормушку. Баландёру рыло обварили, он на больничке.
- Ужин не готовить, - распорядился начальник тюрьмы и положил себе на тарелку истекающий жиром кусман из серёдки печёного язя. - Хотят голодать, пусть голодают. Не стой в дверях. Иди сюда, возьми пирожок.
* * *
Лучики тепла доверчиво глядели в окно одиночной камеры. Асгат Шарафутдинов по кличке Соловей стоял у решки и смотрел через реснички на волю. В душу лезла грусть, опять щемило грудь, и Соловей растирал её по кругу.
Заточение в каменном мешке медленно убивало его. Соловей был слишком велик, могуч и тяжёл, чтобы сиднем сидеть без глотка свежего воздуха. Сердце он начал чувствовать через месяц заточения. Скудная кормёжка, жестокий режим содержания и цепные псы режима не добавляли здоровья. Владимирский централ пил жизнь вёдрами. Лежал на сердце тяжкий груз, он давил, и давил ощутимо.
Через брешь на месте выломанной нижней планки жалюзи Соловей выглядывал во внутренний двор тюрьмы. Под окнами сновали зэка, чёрт разгонял метлой лужу перед виселицей, с пищеблока потягивало душком совершенно не халяльной баланды. Однако Соловей радовался, что здесь хоть это-то, но есть. Могло не быть вообще ничего. И даже не трюм, а чернота небытия или что там бывает по ту сторону? Не долга была его прошлая весна, когда капитана пограничных войск Асгата Шарафутдинова во время глубинного разведрейда повязали дикие урыски и в кандалах доставили в этот адский каземат. С тех пор был внимательный дознаватель, хороший, плохой и злой следователи, дыба, плеть и пресс-хата. И даже "музыкальная шкатулка", когда за дверью камеры сутками напролёт один бард сменял другого. Это изуверство урысов капитан Шарафутдинов вспоминал с особым содроганием. Разумеется, он рассказал всё. Здесь умели вынимать душу. Однако на многие вопросы капитан погранвойск ответа не знал. На курсах усовершенствования, когда его взяли в разведку, учили, что никакие ништяки и никакой пресс не достанут из человека того, чего в нём никогда не было. Шарафутдинов и не выдал лишних тайн, в которые его не посвящали.
Теперь, когда заклацал замок хаты, душа Соловья ушла в пятки. "На допрос, - понятки были без вариантов. - До конца жизни будут колоть, свиньи вонючие".
- На выход, без вещей.
В проёме торчали два рослых цирика с толстыми дубовыми дубинками. Соловей помрачнел, шагнул за порог.
- Руки за спину, лицом к стене! - залаяли надзиратели.
Шарафутдинов повернулся, на запястьях защёлкнулись конвойные наручники на жёсткой сцепке. Выводной закрыл камеру. Шарафутдинова взяли под локти.
- Пошёл.
- Меня куда? - на всякий случай поинтересовался Соловей, вдруг скажут.
- Имать верблюда.
Со сменой сегодня не повезло.
- Шевели копытами! - цирики вздёрнули скованные за спиной руки и Соловей, опасно накренившись, побежал по лестничному трапу. Вниз, вниз, мимо первого этажа с оперчастью.
В подвал.
Согнутого пополам Соловья ввели в допросную. Тормознули.
- Ноги шире! - последовал пинок по щиколотке.
Соловей расставил ноги и, глядя в пол, выпалил привычной скороговоркой:
- Осуждённый Шарафутдинов Асгат Сарафович, две тысячи триста первого, сто пятая, сто шестьдесят вторая, двести семьдесят шестая, пятьдесят, начало срока двенадцатого - ноль четвёртого - две тысячи триста тридцать третьего, конец срока двенадцатого - ноль четвёртого - две тысячи триста восемьдесят третьего, здравия желаю, гражданин начальник.
- Садись, Соловей-разбойник, - от ледяного голоса капитана Шарафутдинова пробрало до печёнок. - Будет у нас с тобой об Орде разговор.
"Подвергшаяся многочисленным половым сношениям самка собаки… А ведь так хорошо день начинался", - подумал, обмирая, Соловей, когда его повели к ввинченному в пол стулу.
Глава третья,
в которой свободолюбивая интеллигенция испытывает недовольство властью, а власть пасует перед единодушным порывом несогласных горожан сплотиться, и всё заканчивается не так хорошо, как хотелось бы
В казарму Щавель вернулся поздно, неся туго набитый портфель из кожи молодого бюрократа. В портфеле были протоколы допросов пленных басурман, которые командир наметил прочесть за ночь. Новые сведения об Орде, о приграничных землях за речкой, о басурманских городах и дорогах, даже кое-что о самом Белорецке. Всякая мелочь имела ценность сама по себе. Мелочи могли дополнять друг друга, умножая значимость. Пока свеж был в памяти разговор по душам с разбойником Соловьём, назвавшимся служивым человеком пограничной стражи, бумаги следовало освоить и записать сделанные выводы. Спальное расположение встретило командира тёплым ламповым светом, запахи портянок и печного дыма вытеснили соломенную прель, помещение сделалось обжитым. С продола немедля подскочил Лузга, принюхался:
- Перцовочку пили?
- Да уж не елду на меду, - припомнил Щавель княжеский пир и осведомился: - Как тут, без происшествий?
- Вообще голяк, как в сиротском саду, - пожаловался Лузга. - Ни пьянки, ни драки. Сечки порубали и спать.
Спали однако не все. Личный состав приводил в порядок снарягу, группа досужих слушателей кучковалась возле грамотного раба, а Дарий Донцов рассказывал:
- Взял Иван-царевич в жёны Василису Перемудрую, дочь бабы-яги, да к царю-батюшке направился. Ехали долго ли, коротко ли, утомился Иван-царевич в дороге, слез с коня да уснул богатырским сном, а Василиса Перемудрая рядом почивала. Набрёл на них Васька-ключник злой разлучник, взял он меч-кладенец и порубил Ивана-царевича на кусочки. Пробудилась Василиса, видит, суженый её лапти отбросил, закручинилась, запечалилась, слёзы её горькие закапали на раны Ивана-царевича. Однако никакого эффекта. Достала тогда Василиса Перемудрая пузырьки с живой и мёртвой водой, приданое, что дала ей баба-яга. Стала думать да гадать, как чего надо пользовать. Долго судила да рядила, мудрила да перемудрствовала, где по логике, а где по наитию. И всегда получалось по-разному. "Всё ж живой водой будет лучше, - решила Василиса. - Коли суженый мой и так уже мёртв, незачем ему вода мёртвая." Так подумала да побрызгала. Вмиг ожил Иван-царевич, на кусочки злодеем изрубленный. Части тела его задвигались, сердце в траве запрыгало. Ноги быстро сгибаться начали, а руки сами по полю заползали. Было зрелище то вельми гадкое, даже конь убежал, не смог терпеть. А когда голова стала разевать в немом крике рот, Василиса Перемудрая не выдержала. Открыла она пузырёк с мёртвой водой и обрызгала мятущиеся останки. Сразу все куски успокоились. Василиса Перемудрая осталась одна в глухом лесу, без жениха, без приданого, без коня и меча-кладенца, зато с высшим образованием.
Заржали ратники.
- Ключник хитёр, подлец!