Неостывшее сердце - Фомин Олег Геннадьевич

Олег Фомин Неостывшее сердце

Посвящается "Mein Herz Brennt", вдохновившей на создание этой истории.

Ветер выл оглушительно и резал смертельно.

В кромешной тьме вьюга закручивала вихри острого, как стекло, снега.

Снег был всюду: на земле - океаном, бескрайней гладью, в воздухе - воздухом, почти вытеснив его, в небе - тучами, рабами погонщика ветра, громадные стада которых мигрировали с севера и не пускали луну вниз.

В кромешной тьме, посреди снежной долины, окружённой чёрным лесом, замерзал одинокий дом.

В этой ветхой, окованной льдом избе было три помещения. Тёмная кладовая никогда не знала света. Из прихожей короткий и узкий коридор вёл к единственной двери - выходу. Главная же комната совмещала в себе и спальню, и кухню, и библиотеку, и арсенал, и ещё много чего по мелочам, если приглядеться.

Напротив маленького окна, которое было только здесь, танцевало печное пламя, скромное, но бодренькое и трескучее, сверкало ярко, не догадываясь ещё, что скоро померкнет.

Посреди комнаты печалился невзрачный столик, простой, дощатый, уже отчаявшийся вернуть то время, когда он был свеж, блестящ и весел. На нём вместе с грязной металлической посудой лежал обрез охотничьего ружья с вертикальными стволами и рукоятью, обтянутой бело-серым мехом. На краю построились шеренгой, как вечно верные и готовые к бою солдаты, шесть патронов; два из них были помечены нацарапанными крестиками. Охотничий нож, заменявший и кухонный, покоился подле. На ножку стола опирался деревянный самострел, грубый на вид, но мощный и надёжный; три стрелы с наконечниками из ржавых гвоздей были обёрнуты в ткань и лежали на полке.

Справа же от тёплой печи, занимая весь уголок, на двух широких поленьях ютился удивительный предмет. Удивительный в этой угрюмой и жёсткой картине с оружием. Это была хорошенькая детская колыбель, в белом облаке которой укуталась и безмятежно спала девочка лет пяти-шести с красивым миленьким личиком и вьющимися каштановыми волосами. Игривые кудряшки-пружинки щекотали её закрытые глазки всякий раз, стоило ей чуть пошевелить своей прелестной головкой, и она улыбалась от этого во сне.

Девочка сияла… В обоих смыслах этого слова. Невероятно, необъяснимо, но прекрасно: крохотное тельце пеленала аура очень нежного сияния, озарявшего весь угол.

Никто, кроме неё самой, не мог ведать мир её грёз. Истинно было лишь, что те места, которые она созерцала и где сейчас радостно порхала, утопали в солнечном свете, наверное, таком же, какой испускала она сама. Он горел даже сквозь одеяло. А личико этого ангела, точно солнце…

Тот, чья большая рука осторожно качала кроватку, смотрел на ребёнка влажными глазами.

Он не был ни человеком, ни зверем - нечто между. Оборотень. Огромный и жилистый, сокрытый наполовину серой шерстью, толстой, будто иглы, он сидел на высоком табурете у колыбели… в одежде. Да, тёмный (и тоже шерстяной) свитер, потёртый кожаный ремень с пустыми ячейками для патронов и штаны какого-то грязного цвета ещё могли держаться на нём. А вот унты давно уже пылились в чулане, с рваными сзади подошвами и продырявленные пятью когтями, которыми был исшаркан и продавлен весь пол в доме. И ныне это - босые лапы, а не ноги.

Его широкие челюсти выдавались вперёд; чёрные губы не способны были даже сомкнуться до конца на сплошной стене клыков. Ушные раковины срослись с висками и вытянулись вверх, как волчьи. Носа почти не осталось - только ноздри, пышущие горячим воздухом. Чёрные волосы и брови разрослись ещё гуще и длиннее. Карие глаза… Они одни, пожалуй, напоминали о том, что когда-то это был человек. Они обнимали девочку самым ласковым и страдающим взглядом, который только мог подарить мужчина маленькому ребёнку, отцовским взглядом. Что правда. Оборотень был отцом невинного создания.

Он медленно приблизился к сияющему созданию в колыбели, и невольный оскал начал дёргать и морщинить лицо полузверя. Ему становилось больно. Но он желал этой боли, да и она - ничто по сравнению с его изодранной душой, тысячу раз распятой кошмаром того, что случится уже через сутки или меньше, что его маленькая принцесса умрёт страшной смертью…

Нет! Нет! Нет!.. Нет! Нет!!!

Взрыв любви и отчаяния вынудили отца беспричинно протянуть руку к девочке, словно спасая от чего-то.

Мясо прожгло, точно кипятком, внутри него ощущалось какое-то бурление; кости жутко заломило, будто кисть угодила в тиски. Оборотень беззвучно кричал: только обрывистый хрип рождался из горла. Но он не убирал руку.

Девочка по-прежнему тихо спала, не видя, как пальцы, нависшие над ней, уменьшались, как плоть в них копошилась, а когти и шерсть укорачивались…

Наконец, оборотень отдёрнул руку, теперь лучше походившую на человеческую, и отвернулся от кроватки к окну, прижав подбородок к груди и покачиваясь в такт, переживал испытанное.

Терзания покинули ненадолго. Они возобновились вместе с теми же симптомами, когда дрожащая рука опять превращалась в звериную. Он закусил плечо и глухо скулил, пока это продолжалось.

И вот дыхание выравнивалось… Он глотал комки и вытирал солёные щёки. Поднял голову…

По ту сторону окна, по загрызенному льдом стеклу бежала слюна. Она лилась из алой пасти, с вислого языка, с кинжальных клыков. Адские челюсти жадно тряслись в незамёрзшем кусочке окна, разверзались всё шире и, казалось, должны были вот-вот порваться. Бешеные глаза смотрящей твари, натуженные кровью, лезли из орбит к… нет, не к сидящему перед ним, а к колыбели! Один глаз уже заплыл багряной краской лопнувшего сосуда.

За мимолётным ужасом полыхнула ярость. Хозяин дома выхватил горящее полено из жерла печи и, ринувшись к монстру, рассёк огнём пространство, разделявшее его с вожделеющей тварью.

В следующее мгновение в окне уже никого не было. Шаги монстра не слышались из-за ревущего ветра. Нет, он не удалился. Он бродил сейчас где-то вокруг хижины, совсем рядом, метрах в двух от своей цели. И не был одинок в ожидании: десятки их кружили плотным кольцом во тьме, под бураном, разрыхляя лапами снег. Они пришли неделю назад или около того и не собирались уходить. Дом угодил в капкан.

Волки-оборотни. Такие же, как он, только обернувшиеся полностью, раза в полтора крупнее настоящих волков.

Им нужна была она.

Хозяин опомнился, покосившись на потухшее полешко. Он спешно сунул её обратно в увядающее пламя и накормил печь последней охапкой дров.

Отец вернулся к своей дочери, к своему утешению и страданию. Два этих чувства сталкивались в нём стихиями. Вода взлетала клубами лёгкого пара, а пламя гасло - так рождалось в душе нечто трепетное, просящееся на волю, не отпускающее сердце. Он смотрел на неё… Губки юной красавицы всё дразнила улыбка, обжигала отца сладостью, стоило только ей показаться на лучистом челе. И дыхание замирало при виде того, как малышка лепечет что-то неразборчиво и поворачивается на другой бочок…

"Боже! Не это ли счастье, вечно лицезреть подобное чудо! Услышь, молю тебя!.. Ты справедлив, ты милосерден!"

Но никто не ответил на мольбу.

Что ж, раз стало Богу безразлично, то он готов был продать дьяволу всего себя, дабы её райский сон остался с ней до той самой секунды, когда зубы оборотней…

Нет! Нет! Он не мог ещё осознать, поверить в бесповоротность грядущего!

Шерсть на его лице вновь стала мокрой. Он пытался сдержать кашель, захлёбываясь слезами. Ему нужно было выхлестнуть свои муки, но он не смел разбудить дочь и нарушить её бесценный покой - единственный покой во всём исказившемся мире… Нет, уже не мире - хаосе!

Внезапное желание опередило разум: с полки над колыбелью, где хранились детские книжки и игрушки для дочери, он взял листки бумаги, чернильную ручку и стал писать… Сам не ведая, для кого, он принялся конспектировать все события с того времени, когда пёстрый образ планеты начал уродоваться, и до нынешнего положения, когда должно было скоро свершиться неизбежное поражение человеческой расы в этой войне. В войне против самих себя.

Слова длинным синим шлейфом мелькали под стержнем. Запечатлеть всё на бумаге - это намерение недочеловека и недооборотня, как инстинкт спасения, пришло к нему, чтобы ослепить надежду, не дать ей истлеть, убедить себя в том, что его записи через много лет найдут те, чьи оставшиеся в живых предки всё же смогли одержать победу над великим злом, опрокинувшим мир. Они найдут, прочитают и не повторят тех ошибок, которые привели его и других к теперешней катастрофе.