— Да. Конечно. За семью печатями… Вот, полюбуйтесь на них: прямиком, через грязь, цепляясь друг за друга, как больные… Да они же пьяны!
— О, да, здесь это бывает, — произнёс серый человечек, отвлекшись от своего занятия. Он заложил блокнот пальцем и стал смотреть в спину стоявшего у окна, в гладкое чёрное пространство под косицей. — Последнее время меньше, но всё-таки бывает. Вы привыкнете, Гефест, обещаю вам. Не капризничайте. Раньше вы не капризничали!
Тот, что стоял у окна, медленно повернул голову и глянул на серенького собеседника, и собеседник, как всегда, мгновенно вильнул глазами и, подавшись назад, набычился, словно в лицо ему пахнуло раскалённым жаром.
Ибо лик стоявшего у окна был таков, что привыкнуть к нему ни у кого не получалось. Он был аскетически худ, прорезан вдоль щёк вертикальными морщинами, словно шрамами по сторонам узкого, как шрам, безгубого рта, искривлённого то ли застарелым порезом, то ли жестоким страданием, а может быть, просто глубоким недовольством по поводу общего состояния дел. Ещё хуже был цвет этого измождённого лика — зеленоватый, неживой, наводящий, впрочем, на мысль не о тлении, а скорее о яри-медянке, о неопрятных окислах на старой, давно не чищенной бронзе. И нос его, изуродованный какой-то кожной болезнью наподобие волчанки, походил на бракованную бронзовую отливку, кое-как приваренную к лику статуи.
Но всего страшнее были эти глаза под высоким безбровым лбом, огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, чёрные, испещрённые по белкам кровавыми прожилками. Всегда, при всех обстоятельствах горели они одним и тем же выражением — яростного бешеного напора пополам с отвращением. Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина.
— Это не каприз, — произнёс тот, что стоял у окна. — Я и раньше ненавидел пьяных — всех этих пожирателей мухоморов, мака, конопли… Может быть, мне с этого и надо было всё тогда начинать, но ведь не хватило бы никакого времени!.. А теперь, я вижу, уже поздно… Вы заметили: вчерашний клиент явился навеселе! Ко мне! Сюда!
— Да им же страшно! — сказал серенький человек с укоризной. — Попытайтесь же понять их, Ткач, они боятся вас!.. Даже я иногда боюсь вас…
— Хорошо, хорошо, мы уже говорили об этом… Всё это я уже от вас слышал: человек разумный — это не всегда разумный человек… хомо сапиенс — это возможность думать, но не всегда способность думать… и так далее. Я не занимаюсь самоутешениями и вам не советую… Вот что: пусть у меня будет здесь помощник. Мне нужен помощник. Молодой, образованный, хорошо воспитанный человек. Мне нужен человек, который может встретить клиента, помочь ему одеть пальто…
— Надеть, — произнёс серенький человек очень тихо, по стоявший у окна услышал его.
— Что?
— Надо говорить «надеть пальто».
— А я как сказал?
— Вы сказали «одеть».
— А надо?
— А надо — «надеть».
— Не ощущаю разницы, — высокомерно сказал тот, что стоял у окна.
— И тем не менее она существует.
— Хорошо. Тем более. Я же говорю: мне нужен образованный человек, в совершенстве знающий местный диалект.
— Нынешние молодые люди, Кузнец, плохо знают свой язык.
— И тем не менее мне нужен именно молодой человек. Мне будет неудобно командовать стариком, а я намерен именно командовать.
— Здесь никто ничего не делает даром, — намекнул серый человечек с цинической усмешкой. — Ни старики, на молодые. На воспитанные, ни хамы. Ни образованные, ни игнорамусы… Разве что какой-нибудь восторженный пьяница, да и тот будет всё время в ожидании, что ему вот-вот поднесут. Из уважения.
— Ну что ж. Никто не заставит его работать даром… Как вы болтливы, однако. Есть у вас кто-нибудь на примете?
— Вам повезло, Хнум. Есть у меня на примете подходящая особь. Сорок лет, кандидат физико-математических наук, воспитан в такой мере, что даже умеет пользоваться ножом и вилкой, почти не пьёт. А что же касается жизненного существа его, воображаемого отдельно от тела…
— Увольте! Увольте меня от ваших гешефтов! Скажите лучше, что он просит. Цена!
— Я в этом плохо разбираюсь, Ильмаринен. Гарантирую, впрочем, что просьба его вас позабавит. Другое дело — сумеете ли вы её выполнить!
— Даже так?
— Именно так.
— И вы полагаете, что это лежит за пределами моих возможностей?
— А вы по-прежнему полагаете, будто можете всё на свете?
Чёрно-кровавое яблоко глянуло на серенького поверх левого крыла, и человечек вновь отпрянул и потупился.
— Укороти свой поганый язык, раб!
Наступила зловещая тишина, и только через несколько долгих секунд неукрощённый серенький человек пробормотал:
— Ну зачем же так высокопарно, мой Птах? Зовите меня просто: Агасфер Лукич.
— Что ещё за вздор, — с отвращением произнёс стоявший у окна. — При чём здесь Агасфер?..
2. Действительно, при чём здесь Агасфер? Я специально смотрел: того звали Эспера-Диос (что означает «надейся на бога») и ещё его звали Ботадеус (что означает «ударивший бога»). Это был какой-то древний склочный еврей, прославившийся в веках тем, что не позволил несчастному Иисусу из Назарета присесть и отдохнуть у своего порога, — у Агасферова порога, я имею в виду. За это бог, весьма щепетильный в вопросах этики, проклял его проклятьем бессмертия, причём в сочетании с проклятьем безостановочного бродяжничества. «Встань и иди!»
Так вот, начнём с того, что Агасфер Лукич никакой не еврей и даже не похож. Внешне он больше всего напоминает артиста Леонова (Евгения) в роли закоренелого холостяка, полностью лишённого женского ухода и пригляда, — в жизни не видел я таких засаленных пиджаков и таких заношенных сорочек. Далее, Агасфер Лукич, конечно, дьявольски непоседлив и подвижен (на то он и страховой агент, волка ноги кормят), однако спит он, как все нормальные люди (плюс ещё часок после обеда), и никакие мистические голоса не командуют ему, едва он заведёт глаза: «Встань и иди!»