- В чем дело? - спросил я.
Детина мельком взглянул на меня из-под плеча и отвернулся.
- Не слышу ответа, - сказал я зло. Мне все еще очень хотелось спать.
- Тихо, ты, смертный, - сипло произнес детина. Он прекратил свои пассы и взял цилиндрик с пола. Голос его показался мне знакомым.
- Эй, приятель! - сказал я угрожающе. - Положи эту штуку на место и очисти помещение.
Детина смотрел на меня, выпячивая челюсть. Я откинул простыню и встал.
- А ну, положи умклайдет! - сказал я в полный голос.
Детина опустился на пол и, прочно упершись ногами, принял стойку. В комнате стало гораздо светлее, хотя лампочка не горела.
- Детка, - сказал детина, - ночью надо спать. Лучше ляг сам.
Парень был явно не дурак подраться. Я, впрочем, тоже.
- Может, выйдем во двор? - деловито предложил я, подтягивая трусы.
Кто-то вдруг произнес с выражением:
- "Устремив свои мысли на высшее Я, свободный от вожделения и себялюбия, исцелившись от душевной горячки, сражайся, Арджуна!"
Я вздрогнул. Парень тоже вздрогнул.
- "Бхагават-Гита"! - сказал голос. - Песнь третья, стих тридцатый.
- Это зеркало, - сказал я машинально.
- Сам знаю, - проворчал детина.
- Положи умклайдет, - потребовал я.
- Чего ты орешь, как больной слон? - сказал парень. - Твой он, что ли?
- А может быть, твой?
- Да, мой!
Тут меня осенило.
- Значит, диван тоже ты уволок?
- Не суйся не в свои дела, - посоветовал парень.
- Отдай диван, - сказал я. - На него расписка написана.
- Пошел к черту! - сказал детина, озираясь.
И тут в комнате появились еще двое: тощий и толстый, оба в полосатых пижамах, похожие на узников Синг-Синга.
- Корнеев! - завопил толстый. - Так это вы воруете диван?! Какое безобразие!
- Идите вы все… - сказал детина.
- Вы грубиян! - закричал толстый. - Вас гнать надо! Я на вас докладную подам!
- Ну и подавайте, - мрачно сказал Корнеев. - Займитесь любимым делом.
- Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Вы мальчишка! Вы дерзец! Вы забыли здесь умклайдет! Молодой человек мог пострадать!
- Я уже пострадал, - вмешался я. - Дивана нет, сплю как собака, каждую ночь разговоры… Орел этот вонючий…
Толстый немедленно повернулся ко мне.
- Неслыханное нарушение дисциплины, - заявил он. - Вы должны жаловаться… А вам должно быть стыдно! - Он снова повернулся к Корнееву.
Корнеев угрюмо запихивал умклайдет за щеку. Тощий вдруг спросил тихо и угрожающе:
- Вы сняли Тезис, Корнеев?
Детина мрачно ухмыльнулся.
- Да нет там никакого Тезиса, - сказал он. - Что вы все сепетите? Не хотите, чтобы мы диван воровали - дайте нам другой транслятор…
- Вы читали приказ о неизъятии предметов из запасника? - грозно осведомился тощий.
Корнеев сунул руки в карманы и стал смотреть в потолок.
- Вам известно постановление Ученого совета? - осведомился тощий.
- Мне, товарищ Демин, известно, что понедельник начинается в субботу, - угрюмо сказал Корнеев.
- Не разводите демагогию, - сказал тощий. - Немедленно верните диван и не смейте сюда больше возвращаться.
- Не верну я диван, - сказал Корнеев. - Эксперимент закончим - вернем.
Толстый устроил безобразную сцену. "Самоуправство!.. - визжал он. - Хулиганство!..". Гриф опять взволнованно заорал. Корнеев, не вынимая рук из карманов, повернулся спиной и шагнул сквозь стену. Толстяк устремился за ним с криком: "Нет, вы вернете диван!". Тощий сказал мне:
- Это недоразумение. Мы примем меры, чтобы оно не повторилось.
Он кивнул и тоже двинулся к стене.
- Погодите! - вскричал я. - Орла! Орла заберите! Вместе с запахом!
Тощий, уже наполовину войдя в стену, обернулся и поманил орла пальцем. Гриф шумно сорвался с печки и втянулся ему под ноготь. Тощий исчез. Голубой свет медленно померк, стало темно, в окно снова забарабанил дождь. Я включил свет и оглядел комнату. В комнате все было по-прежнему, только на печке зияли глубокие царапины от когтей грифа да на потолке дико и нелепо темнели рубчатые следы моих ботинок.
- Прозрачное масло, находящееся в корове, - с идиотским глубокомыслием произнесло зеркало, - не способствует ее питанию, но оно снабжает наилучшим питанием, будучи обработано надлежащим способом.
Я выключил свет и улегся. На полу было жестко, тянуло холодом. Будет мне завтра от старухи, подумал я.
Глава шестая
- Нет, - произнес он в ответ настойчивому вопросу моих глаз, - я не член клуба, я - призрак.
- Хорошо, но это не дает вам права расхаживать по клубу.
Г. Дж. Уэллс
Утром оказалось, что диван стоит на месте. Я не удивился. Я только подумал, что так или иначе старуха добилась своего: диван стоит в одном углу, а я лежу в другом. Собирая постель и делая зарядку, я размышлял о том, что существует, вероятно, некоторый предел способности к удивлению. По-видимому, я далеко шагнул за этот предел. Я даже испытывал некоторое утомление. Я пытался представить себе что-нибудь такое, что могло бы меня сейчас поразить, но фантазии у меня не хватало. Это мне очень не нравилось, потому что я терпеть не могу людей, неспособных удивляться. Правда, я был далек от психологии "подумаешьэканевидаль", скорее мое состояние напоминало состояние Алисы в Стране Чудес: я был словно во сне и принимал и готов был принять любое чудо за должное, требующее более развернутой реакции, нежели простое разевание рта и хлопанье глазами.
Я еще делал зарядку, когда в прихожей хлопнула дверь, зашаркали и застучали каблуки, кто-то закашлял, что-то загремело и упало, и начальственный голос позвал: "Товарищ Горыныч!" Старуха не отозвалась, и в прихожей начали разговаривать: "Что это за дверь?.. А, понятно. А это?" - "Тут вход в музей". - "А здесь?.. Что это - все заперто, замки…" - "Весьма хозяйственная женщина, Янус Полуэктович. А это телефон". - "А где же знаменитый диван? В музее?" - "Нет. Тут должен быть запасник".
- Это здесь, - сказал знакомый угрюмый голос.
Дверь моей комнаты распахнулась, и на пороге появился высокий худощавый старик с великолепной снежно-белой сединой, чернобровый и черноусый, с глубокими черными глазами. Увидев меня (я стоял в одних трусах, руки в стороны, ноги на ширине плеч), он приостановился и звучным голосом произнес:
- Так.
Справа и слева от него заглядывали в комнату еще какие-то лица. Я сказал: "Прошу прощения", и побежал к своим джинсам. Впрочем, на меня не обратили внимания. В комнату вошли четверо и столпились вокруг дивана. Двоих я знал: угрюмого Корнеева, небритого, с красными глазами, все в той же легкомысленной гавайке, и смуглого, горбоносого Романа, который подмигнул мне, сделал непонятный знак рукой и сейчас же отвернулся. Седовласого я не знал. Не знал я и полного, рослого мужчину в черном, лоснящемся со спины костюме и с широкими хозяйскими движениями.
- Вот этот диван? - спросил лоснящийся мужчина.
- Это не диван, - угрюмо сказал Корнеев. - Это транслятор.
- Для меня это диван, - заявил лоснящийся, глядя в записную книжку. - Диван мягкий, полуторный, инвентарный номер одиннадцать двадцать три. - Он наклонился и пощупал. - Вот он у вас влажный, Корнеев, таскали под дождем. Теперь считайте: пружины проржавели, обшивка сгнила.
- Ценность данного предмета, - как мне показалось, издевательски произнес горбоносый Роман, - заключается отнюдь не в обшивке и даже не в пружинах, которых нет.
- Вы это прекратите, Роман Петрович, - предложил лоснящийся с достоинством. - Вы мне вашего Корнеева не выгораживайте. Диван проходит у меня по музею и должен там находиться…
- Это прибор, - сказал Корнеев безнадежно. - С ним работают…
- Этого я не знаю, - заявил лоснящийся. - Я не знаю, что это за работа с диваном. У меня вот дома тоже есть диван, и я знаю, как на нем работают.
- Мы это тоже знаем, - тихонько сказал Роман.
- Вы это прекратите, - сказал лоснящийся, поворачиваясь к нему. - Вы здесь не в пивной, вы здесь в учреждении. Что вы, собственно, имеете в виду?
- Я имею в виду, что это не есть диван, - сказал Роман. - Или, в доступной для вас форме, это есть не совсем диван. Это есть прибор, имеющий внешность дивана.
- Я попросил бы прекратить эти намеки, - решительно сказал лоснящийся. - Насчет доступной формы и все такое. Давайте каждый делать свое дело. Мое дело - прекратить разбазаривание, и я его прекращаю.