Вообще, палата подобралась спортивная, ибо возле окна лежал еще и Лапин, вратарь, беззаветно преданный хоккею. Он и сам уж не знал, сколько раз получил по голове шайбой; вещество его головного мозга давным-давно съежилось, затравленное, и сидело как бы на корточках, покуда над ним с ревом проносились бесконечные бури. Мозговые оболочки слиплись вполне безнадежно, и Лапин поступал раз в год, испрашивая себе пункцию - на поддувку, как он уютно, по-домашнему выражался. Брали большой шприц и нагнетали воздух прямо Лапину в хребет, откуда тот худо-бедно растекался по карманам и щелям, по пути разрывая, но большей частью - просто натягивая пресловутые спайки. Лапину не помогало ничто, но Каштанов не смел над ним смеяться, потому что Лапин, когда головная боль его отпускала, все-таки умел передвигаться самостоятельно и в особенно возвышенные минуты мог запросто убить.
Кумаронов оказался шестым и сразу захотел лечь к окошку, но Лапин встретил его тяжелым взглядом и молча кивнул на койку слева, у самого входа; по стенке на койку спешил таракан, обгоняя трогательного паучка, повисшего на ниточке и стремившегося туда же; нить уходила вверх, в бесконечность, никуда.
- Привет, землячок, - ласково обратился к Кумаронову Хомский.
Тот что-то буркнул сквозь зубы, расстегнул огромную сумку и начал выкладывать на постель модные, дорогие вещи: электробритву, зубную пасту, два рулона туалетной бумаги и пляжные аксессуары. Сборник кроссвордов, сборник сканвордов, плеер, богатый свитер, расшитый северными оленями - ну, не то чтобы ими лично, а просто рисунок такой получился. Толстые шерстяные носки. Плавки. Выкладывая все это, Кумаронов мысленно веселел и уже вновь подумывал о мангале. Внутренний дворик "Чеховки" казался ему самым подходящим местом.
3
Александр Павлович нервно огладил лицо и осмотрелся.
Сумки Кумаронова громоздились на полосатом, в коричневых пятнах, матраце. Постельное белье, тоже в каких-то подозрительных желтоватых, намертво въевшихся разводах, покоилось в изголовье стопкой. Самого Кумаронова нигде не было видно. И Хомского тоже.
Братья Гавриловы лежали смирно; гипсовые сапоги пестрели этикетками с пивных и винных бутылок, которыми облепили гипс, не в силах правильно расписаться на память. Пели комары, не переводившиеся в "Чеховке" круглый год. Хозяйственники объясняли, что все дело в подвале, куда любопытный Александр Павлович однажды по молодой глупости заглянул, понюхал зловещую, влажную темноту и поспешил отступить, так и не разобрав деталей дела.
Каштанов, конечно, тоже лежал со своими перебитыми пятками и делал вид, что читает маленькую книжку. Ее обложка была даже ярче, чем этикетки, украшавшие гипс.
Лапин спал, отвернувшись к стене.
- Где новенький? - настороженно осведомился Прятов.
Гавриловы синхронно развели руками, будто готовились исполнить какой-то концертный номер на фестивале для лежачих больных.
Прятов вздохнул.
- Хомский? - продолжил он уже требовательно и посмотрел на вещи Кумаронова.
- Где-то здесь, - встрепенулся Каштанов. Глаза его забегали, и Александр Павлович сразу понял, в чем дело.
- Собираетесь отметить молодое пополнение, - молвил он желчно. - А за водкой пошел главный дирижер и режиссер, он же автор сценария.
Не говоря больше ни слова, он развернулся, вышел из палаты и налетел на Кумаронова. Тот деловито нес к себе какие-то бумажки.
- Где вы ходите? Я хотел отправить вас на процедуры.
- Меня уже направили, - бумажный рулон развернулся, и Александр Павлович с неудовольствием увидел направления: в бассейн, в жемчужные ванны, под душ Шарко.
- Я сам сходил, - широко улыбнулся Кумаронов. - Чтобы вас лишний раз не тревожить.
Речи его были напитаны ядом. Александр Павлович отошел от него, отомкнул дверь в ординаторскую, набрал номер заведующего физиотерапией.
- Леонид Нилыч, - сказал он, едва поздоровавшись. - Я насчет одного Кумаронова… он только что был у вас.
- Александр Павлович, - донесся опасливый голос, - не связывайтесь. Это сразу видно, что за фигура. Я ему дал, что он попросил. Не трогайте, чтобы не воняло.
Дверь приотворилась, и в ординаторскую просунулась раскрасневшаяся голова Кумаронова.
- Доктор, - напомнила она, - так что у нас все-таки с мангалом?
- Закройте дверь, - отозвался Прятов.
Он вышел, чтобы проскользнуть мимо довольного и лишь слегка озабоченного Кумаронова, но тут же отвлекся на алкогольную бабушку. Она завывала как-то особенно громко. Прятов остановился послушать.
- Что случилось? - громко спросил Александр Павлович, наслушавшись.
- Одеколончику, - прошамкала бабушка. И уточнила: - Ножки протереть, пальчики.
- Миша! - закричал Прятов, и медбрат Миша вышел откуда-то вразвалочку, он только что покурил. - Миша, пойдемте со мной.
Придерживая рыхлого, серьезного, бывалого вида Мишу за плечо, он свел его в угол и пожаловался на бабушку.
- А огурчика ей в рот не покрошить? - прохрипел Миша и пошел в процедурную насосать аминазина в шприц.
- Ей стакан нужен, - удрученно сказал ему в спину Александр Павлович и уже громче крикнул: - Не два куба делай, а шесть! Шесть! Я уже сам делал шесть, пока вы где-то ходили, а ей хоть бы хны!
- Нас переживет! - задорно бросил Мише Кумаронов, проходивший мимо процедурной, и тот взглянул на новенького исподлобья, словно примериваясь.
4
День выдался не операционный, и можно было запросто попить чаю.
Приходящий психиатр, усатый и уютный доктор Иван Павлович Ватников, заглянувший на огонек, объяснял гастроэнтерологу Клавдии Семеновне Раззявиной основы и логику параноидального бреда.
- Вот вы тут ложечку положили, - вкрадчиво поучал он Клавдию Семеновну. - Зачем?
Раззявина, сильно похожая на сытую утку, разволновалась и поерзала на стуле, которого ей было мало; она охватывала, обволакивала этот стул седалищем, как будто готовилась принять его внутрь. Стул медленно нагревался.
- Ложечку? - переспросила она в смятении. - Ну, ложечка… лежит и лежит, сахар размешивать.
Она настороженно следила за Ватниковым, который округлил зеленоватые глаза и предостерегающе поднял палец:
- Как бы не так. Сама ложечка смотрит на вас, а заостренная ручка - на меня, - Ватников оглянулся и прищурился на окно. - Я сижу с северной стороны, а вы - с южной. Вы положили не ложечку, а магнитную стрелку, нацелили эту стрелку на меня. И ваша недоброжелательная энергия перетекает в меня, потому что известно - с юга ничего, кроме зла, не приходит. Вы проложили дорогу астральному лучу, который пронзает в вас подобие Иисуса Христа.
Клавдия Семеновна нервно дотронулась до ложечки. Та расстроенно звякнула.
- Вы трогаете не ложечку, а меня, - незамедлительно отреагировал Ватников. - Вы хотите передать мне свои мысли. Но место занято, мне уже передают мысли. Касательно вас. И вот что я думаю: мне следует привязать вас за ногу…
- Гормоны играют, - эндокринолог Голицын усмехнулся, произнеся свою коронную фразу. Ватников остро взглянул на него, со всей очевидностью подозревая в умственном нездоровье, так как в присутствии Клавдии Семеновны играть могли только пищеварительные гормоны, сигнализирующие о полном и окончательном насыщении.
Довольный Голицын не мог ходить гоголем, потому что сидел, и только поглядывал гоголем.
- Бывают диковинные ситуации, - продолжил Ватников, стараясь не задумываться о Голицыне. - Вот вам пример: человек живет в большой коммуналке. Бегает без штанов, а с наступлением эрекции забегает в первую попавшуюся открытую комнату, онанирует, эякулирует в телевизор, в самое интересное, после чего на этот телевизор ставит антенну и убегает. Пришлось с этим орлом побеседовать. Он мне сказал вот что: "Я общаюсь и осеменяю космос через антенны".
Голицын прыснул:
- И что было дальше?
Психиатр пожал плечами:
- Провел на принудительном лечении 2 года. И начал уже выписываться. Весь такой вроде бы ничего, с элементами самокритики. Я его спрашиваю перед выпиской: "Не будете больше такого делать?" А он выдержал этакую мстительную паузу и ответил:: "Такого не буду. Надо искать другие пути общения с Космосом".
Грянул дружный и жестокий смех.
- Иван Павлович, - вмешался Прятов, когда веселье улеглось и Ватников снова принялся сверлить глазами перепуганную Клавдию Семеновну, которая, вообще говоря, давным-давно, еще студенткой позабыла о существовании у человека психики и видела в нем одну пищеварительную трубку. Так что психиатрические откровения были ей в диковину и открывали целый мир, загадочный и враждебный. - Иван Павлович, у меня есть такой Хомский. Жуткая, отвратительная личность, паук, насекомое…
- Знаю его, - коротко ответил Ватников. - Оно у вас который раз лежит, насекомое это?
- По-моему, седьмой. Или девятый.
- Однако. Наградил вас Господь терпением. И что с вашим Хомским?
- Посмотрите его, выставите ему алкоголизм, чтобы все было официально, на бумаге. Он спаивает палату. Его гнать надо, подлеца.
Ватников сокрушенно развел руками:
- Помилуйте, Александр Павлович. Как же я выставлю, если его ни разу не поймали? Он же сам не признается. Я хорошо его знаю, он сам ко мне приходил. Просил таблетки от бессонницы. По большому счету, человека жалко - был совершенно нормальный когда-то давно, занимался языкознанием, играл на скрипке. Когда бы не этот чертов мотоциклист, неизвестно откуда взявшийся на его голову… Начал пить, попал за решетку…
- Вот он сегодня упьется, и я зафиксирую, - зловеще пообещал Прятов.