Когда бурное пламя поднялось высоко к жаркому солнцу, сквозь дым я заметил суету на вилле моей соседки. Растворились настежь окна под натянутыми маркизами, на веранде заметался горбун-шофер. Хозяйка виллы в белых одеждах, окутывавших ее сверкающим облаком, стояла на плоской крыше и сверху смотрела на меня. Была ли причиной солидная доза "мартини", выпитая натощак, недавний уродливый фурункул на щеке или пары бензина, не знаю, но, возвращаясь в дом, я вдруг покачнулся, сел на ступени и ощутил, что теряю сознание.
Через несколько секунд я пришел в себя. Опершись о колени локтями, я пристально смотрел на нижнюю ступеньку. На синей прозрачной поверхности виднелись четко вырезанные буквы:
"Отчего так ты бледен,
Возлюбленный мой безрассудный,
О скажи мне, молю, отчего?"
До глубины души возмущенный таким вандализмом, я встал и вынул из кармана халата ключ. Поднеся его к замочной скважине, я увидел еще одну надпись, на этот раз на бронзовой пластине замка:
"Ключ не спеша поверни
В смазанном жиром запоре…"
Черная кожаная обивка двери тоже была покрыта надписями. Изящные строки бессистемно скрещивались образуя филигранный орнамент.
Захлопнув дверь, я прошел в гостиную. Стены казались темнее обычного, потому что все они были покрыты рядами ювелирно вырезанных букв - бесконечные стихотворные строки спускались от потолка к полу. Я поднял со стола бокал и поднес его ко рту. По голубому хрусталю от края к основанию вилась змейка таких же каллиграфических букв:
"О, выпей меня без остатка очами…"
Стол, абажуры, книжные стеллажи, клавиши пианино, стереопластинки - все в комнате было густо исписано.
Я закачался, поднял руку к глазам и оцепенел: вытатуированные строки, как рассвирепевшие змеи, обвивали кисть и предплечье. Бросив бокал, я кинулся к зеркалу, висевшему над камином, и увидел свое лицо в немыслимой татуировке - живая рукопись, в которой невидимое перо прямо у меня на глазах выводило стихотворные строки:
"Прочь, змеи с разящим раздвоенным жалом.
Прочь, племя паучье, плетущее сети…"
Я отшатнулся от зеркала, промчался через террасу, оскальзываясь на клубках цветных лент, заброшенных вечерним ветром, и перепрыгнул через перила. За считанные секунды я был у пятой виллы, пронесся по темной аллее и остановился перед черной парадной дверью. Едва я коснулся звонка, как дверь отворилась, и я буквально ввалился в знакомый холл.
Аврора Дей ждала меня в шезлонге у бассейна. Она кормила древних белых рыб, собравшихся у стенки. Когда я приблизился, она нежно улыбнулась рыбам и что-то шепнула им.
- Аврора! - взмолился я. - Ваша взяла! Ради всего святого, делайте, что вам угодно, только оставьте меня в покое.
Некоторое время она продолжала заниматься рыбами, никак не реагируя на меня. Страшная мысль пришла мне в голову: эти огромные белые карпы, которые так стремятся прикоснуться к пальцам Авроры, не были ли они некогда ее любовниками?
Мы сидели в закатных сумерках. За спиной Авроры длинные тени ложились на пурпурный холст Сальвадора Дали "Постоянство памяти". Рыбы не спеша пересекали бассейн.
Она поставила ультиматум: абсолютный контроль над журналом, личный диктат, включая отбор материалов для публикаций, Ни одна строчка не может появиться в "Девятом Вале" без ее санкции.
- Не волнуйтесь, - сказала она рассеянно. - Наш договор касается только одного номера журнала.
Как ни странно, она не стремилась напечатать собственные стихи - флибустьерская акция с последним выпуском имела лишь одну цель - сломить мое сопротивление.
- Вы считаете, что одного номера хватит? - спросил я, пытаясь понять, чего же она хочет.
Аврора лениво подняла взгляд, небрежно водя пальчиком с зеленым ноготком по глади бассейна.
- Это зависит от того, когда вы и ваши коллеги одумаетесь, наконец, и снова станете поэтами.
Узор на воде необъяснимым образом не расплывался, сохраняя четкие очертания.
Часы, проведенные мною с Авророй, были похожи на тысячелетия. За это время я рассказал ей о себе все и не узнал о ней почти ничего. Одно было несомненно; она жила и дышала поэзией. С непонятной одержимостью она считала себя лично ответственной за глубокий упадок этого искусства. Правда, средство, избранное ею для его возрождения, напоминало мне лекарство, которое много хуже болезни.
- Вам обязательно нужно познакомиться с моими коллегами. Приезжайте к нам, - пригласил я.
- Непременно, - ответила она. - Думаю, что буду им полезна - ведь им предстоит столькому научиться…
Я улыбнулся.
- Боюсь, что у них другое мнение. Любой из них мнит себя виртуозом. Для них нет такой проблемы, как, скажем, поиск идеальной формы сонета - компьютер исчерпал ее много лет назад.
Аврора состроила презрительную гримасу.
- Они не поэты, а обыкновенные технари. Посмотрите сборники этой, с позволения сказать, поэзии. На три страницы текста - тридцать листов программного обеспечения. Одни вольты и амперы. Когда я упрекаю их в невежестве, то говорю о душевной глухоте, а не о владении техникой стихосложения, я говорю о духе поэзии, а не о форме. - Аврора замолчала и потянулась всем своим удивительным телом - так удав проверяет, туги ли его кольца, - потом нагнулась ко мне и заговорила подчеркнуто серьезно:
- Поэзию убили не машины, а сами поэты, переставшие искать источник подлинного вдохновения.
- Но что есть подлинное вдохновение? - спросил я.
Она грустно покачала головой:
- И вы еще смеете называть себя поэтом?
Пустым, отсутствующим взглядом она смотрела в бассейн. На краткое мгновение на ее лице мелькнула глубокая скорбь, и я ощутил, что ее тяготит чувство горькой беспомощности, будто она лично повинна в том, что поэзию поразил тяжелый недуг. И я сразу же ощутил, что больше не боюсь ее.
- Вы слышали легенду о Меландер и Коридоне? - вдруг спросила Аврора.
- Что-то припоминаю. Меландер была феей поэзии. А Коридон… кажется, он был придворным поэтом, покончившим с собой ради нее?
- Уже неплохо, - сказала она. - Хоть что-то вы знаете. На самом же деле случилось так, что все придворные поэты потеряли свое вдохновение, и прекрасные дамы отвернулись от них, высказывая предпочтение рыцарям. Поэты пожаловались фее поэзии Меландер, но та сказала, что сама наложила на них заклятие за их самонадеянность и забвение источника поэзии. Поэты пытались протестовать, утверждая, что они ни на миг не забывали о своей фее, что было наглой ложью, но Меландер не поддалась на обман и объявила, что вернет им поэтический дар, лишь когда один из поэтов пожертвует ради нее своей жизнью. Конечно, никто не пожелал расстаться с этим светом, кроме юного и талантливого Коридона. Он любил Меландер и один не утратил поэтического дара. Но ради остальных поэтов он убил себя… - к великой скорби Меландер. Фея не верила, что он пожертвует жизнью ради поэзии.
- Красивый миф. Но, боюсь, в нынешнем мире Коридона трудно найти.
- Посмотрим, - тихо молвила Аврора. Она опустила руку в бассейн. Разбуженные блики побежали по стенам и потолку, гостиную опоясал фриз на сюжет легенды, только что рассказанной Авророй Дей. На первой фреске, левой от нас, трубадуры и миннезингеры окружали фею - стройную женщину в белоснежных одеждах, точную копию хозяйки виллы. Скользя взглядом по фризу, я лишний раз убеждался в поразительном сходстве Авроры Дей с феей поэзии и решил, что художник писал Меландер с Авроры. Не считала ли она себя божественным существом? И кто был ее Коридоном? Может быть, сам живописец? Я всмотрелся в рисунки. Вот он, поэт, добровольно ушедший из жизни, - гибкий юноша с длинными белокурыми прядями. Я не узнал модель, хотя было в его лице что-то знакомое. Зато другая фигура - она присутствовала на всех фресках позади главных персонажей - узнавалась безошибочно: это был шофер с лицом старого сатира, козлиными ногами и с неизменной свирелью - он был Паном.
Я стал замечать что-то знакомое и у других персонажей, но Авроре не понравилось мое слишком пристальное внимание, и она вынула руку из бассейна. Вода успокоилась, блики погасли, и фрески растаяли во мраке. С минуту Аврора внимательно изучала меня, словно пыталась вспомнить, кто я такой.
Тень утомления и отрешенности омрачила ее прекрасное лицо - древняя легенда напомнила о пережитых страданиях. Сумрачнее сделались коридор и застекленная веранда, как бы разделяя настроение хозяйки виллы. Казалось, что она властвовала над окружающим настолько, что даже воздух бледнел, когда бледнела она. И вновь я ощутил, что мир, в который я оказался вовлечен, целиком иллюзорен.
Аврора задремала, и все вокруг погрузилось в полумрак. Померк свет, источавшийся бассейном. Хрустальные колонны, поблекли, погасли, превратившись в обычные тусклые подпорки. Лишь драгоценная брошь, изображавшая экзотический цветок, продолжала светиться на груди Авроры.
Я встал, тихо подошел к ней и заглянул в странное лицо - гладкое и серое, как у египетских статуй, забывшихся в каменном сне. У двери топталась горбатая фигура шофера. Низко опущенный козырек скрывал его лицо, но настороженные глазки краснели, как два уголька.
Мы вышли, осторожно пробрались между сотен спящих скатов, усыпавших светлый под луной пустырь, добрались до машины. "Кадиллак" бесшумно тронулся.