- Не беда, если бы и считали! - Он все-таки рассмеялся. - Это же, в конце концов, только сравненье, чтобы пояснить, что я сейчас чувствую. Ведь если бы я не настоял тогда с юношеским упрямством на своем, по общему мнению, противоестественном выборе - и это, можно сказать, почти что под угрозой отцовского проклятья, - если бы я там, за океаном, не продолжал идти по своему пути изо дня в день без сомнений, без колебаний, а главное, если бы все это не было мне так по душе и я это так не любил и не гордился собой с таким бездонным юношеским самомнением, - так вот, представьте себе, если бы все это, что я сейчас описал, вовсе бы не осуществилось, а осуществилось что-то совсем другое, ведь должно же было оно как-то совсем иначе повлиять на мою жизнь и даже на мою личность. Мне надо было оставаться здесь, если возможно, а я был слишком молод и в двадцать три года не мог рассудить, pour deux sous, возможно ли это. Если бы я подождал, то, может быть, увидел бы, что возможно, и тогда, живя здесь, стал бы со временем более похож на этих молодцов, которых здешняя жизнь так крепко ковала, что они стали весьма остры. Не то чтобы я так уж ими восхищался, нет, их привлекательность для меня или привлекательность для них чего-либо, кроме голой наживы, сейчас не идет к делу. Мне только важно понять, не упустил ли я со всем этим какого-то другого - фантастического, однако вполне возможного развития моей личности. Мне все чудится, что тогда где-то глубоко во мне таилось какое-то мое alter ego, как расцветший цветок таится в тугом бутоне, и что я избрал такой путь, перенес его в такой климат, который загубил его раз и навсегда.
- И вы все гадаете, каков он был бы, этот цветок, - сказала мисс Ставертон. - И я тоже, если хотите знать. Я верю в ваш цветок. Я чувствую, что он был бы великолепный, большой, грандиозный.
- Вот, вот, именно грандиозный, - откликнулся ее гость. - А заодно уродливый и отвратительный.
- Вы сами в это не верите, - возразила она. - Если б верили, не гадали бы о нем все время. Просто знали бы, и все. Нет, вы чувствуете другое - это что тогда у вас была бы сила. И я тоже это чувствую.
- Я бы нравился вам такой? Она чуть помедлила с ответом.
- Как вы могли бы мне не нравиться?
- Понимаю. Я нравился бы вам такой. Вы предпочли бы меня в обличье миллиардера.
Она просто повторила свой первый ответ:
- Как вы могли бы мне не нравиться?
Он все еще стоял перед ней - эти слова как будто удерживали его на месте. Он понял их, понял все, что было в них заключено, - это подтверждалось уже тем, что он никак иначе на них не реагировал.
- По крайней мере я теперь понял, что я собой представляю, - продолжал он так же просто, - обратная сторона медали достаточно ясна. Примером я ни для кого служить не мог; боюсь, что во многих кругах мне и в звании порядочного человека готовы отказать. Я бродил по странным тропам и поклонялся странным богам, и вы, наверно, часто думали, да ведь вы мне в этом сами признались, что все эти тридцать лет я вел эгоистическую, легкомысленную, недостойную жизнь. И вот видите, что она из меня сделала.
Она помедлила, улыбнулась ему.
- А вы видите, что она сделала из меня.
- О, вы из тех людей, которых ничто не может изменить. Вы родились, чтобы стать тем, что вы есть, - в любом месте при любых условиях; вы то совершенство, которого ничто не может запятнать. И разве вы не понимаете, что, не будь моего изгнания, я не ждал бы так долго?… - Он запнулся от какого-то внутреннего укола в сердце.
- По-моему, главное, что надо понять, - проговорила она после паузы, - это то, что все это ничему не помешало. Это не помешало вам в конце концов оказаться здесь. Это не помешало всему, что сейчас происходит. Это не помешало вам сказать… - Тут и она запнулась.
Но ему хотелось разобраться во всем, что могло таиться в ее сдержанном волненье.
- Может быть, вы считаете - это ужасно! - что я уж лучше и быть не могу, чем был до сих пор?
- Нет, нет! Совсем вы не такой. - Она встала со стула и подошла поближе. - Но мне все равно! - Она улыбнулась.
- То есть, по-вашему, я не так уж дурен? Она подумала.
- Если я это скажу, вы мне поверите? То есть будет ли это для вас решением того вопроса, который вас так мучит? - Но, как бы прочитав в его лице, что он с чем-то не согласен, что у него, видимо, есть какая-то идея, может быть абсурдная, но от которой он сейчас не склонен отказаться, она закончила: - Ах, вам тоже все равно, но совсем по-иному - вам все равно, потому что вас ничто не интересует, кроме вашей собственной особы.
С этим Спенсер Брайдон согласился - да это же и было то, что он постоянно твердил. Но он внес существенную поправку.
- Только он - это не я. Он до такой степени другой человек. Но я хочу его увидеть. И я могу. И увижу.
Их глаза встретились на минуту, и что-то в ее взгляде подсказало ему, что она разгадала странный смысл его слов. Но ни он, ни она больше никак этого не выразили, и ее очевидное понимание - без возмущенного протеста, без дешевой иронии - тронуло его глубже, чем что-либо другое до сих пор, так как тут же на месте создавало для его придушенной извращенности что-то вроде воздуха, которым уже можно было дышать. Однако вслед за этим она сказала такое, чего он уж никак не ожидал: - Ну да, я же его видела.
- Вы?…
- Я видела его во сне.
- Ах, во сне!.. - Это как-то принижало все, что он говорил раньше.
- Но два раза подряд, - продолжала она. - Я видела его, как сейчас вижу вас.
- Вам снился тот же самый сон?…
- Дважды, - повторила она. - Ну в точности тот же самый.
Это уже больше ему понравилось, потому что отчасти ему льстило.
- Вы так часто видите меня во сне?
- Да не вас - его! - Она улыбнулась.
Он опять обратил на нее испытующий взгляд.
- Так вы должны все о нем знать. - И, видя, что она не отвечает, добавил: - Ну и на что же он похож, этот негодяй?
Она колебалась, но он так сильно напирал на нее, что она, не желая уступать по каким-то своим собственным причинам, вынуждена была в конце концов прибегнуть к уловке.
- Я вам скажу как-нибудь в другой раз, - проговорила она.
II
Именно с этих пор он начал обретать для себя источник силы и тонкого наслаждения и даже каких-то, казалось бы, несоразмерных со здравым смыслом тайных и потрясающих волнений в той особой форме подчинения своей одержимости, которая у него к этому времени сложилась; и, соответственно, он, чем дальше, тем чаще, стал прибегать к этой своей способности, считая ее теперь огромным преимуществом.
В эти последние недели он, собственно, только ради того и жил, ибо настоящая жизнь в его восприятии начиналась лишь после того, как миссис Мелдун удалялась со сцены, и он, обойдя весь просторный дом от чердака до подвала и убедившись, что он здесь один, чувствовал себя наконец полным хозяином; и тогда, по собственному его молчаливому определению, он отпускал поводья. Ему случалось иногда приходить и два раза в день. Из всех дневных часов он предпочитал тот, когда по углам уже копится темнота - короткие осенние сумерки; это было то время, на которое он больше всего - опять и опять - возлагал надежды. Тогда он мог, как ему казалось, более дружественно бродить и ждать, медлить и слушать, чувствовать свое сторожкое внимание - никогда еще оно не было таким сторожким! - на пульсе огромного, уже темнеющего дома; он любил этот час, когда еще не зажигают ламп, и жалел только, что ему не дана власть сколько-нибудь продлить эти тускло-сумеречные минуты. Позже, обычно ближе к двенадцати, он приходил опять, но на этот раз для довольно долгого бдения. Он совершал обход со своим мерцающим светильником, шел медленно, держал его высоко, чтобы свет падал как можно дальше, и больше всего радовался, когда открывалась какая-нибудь далекая перспектива - анфилада комнат или переходы и коридоры, - длинная прямая дорожка, удобный случай показать себя для тех, кого он как будто приглашал явиться. Оказалось, что он мог свободно предаваться этим занятиям, не вызывая ничьего любопытства; никто о них даже не догадывался. Даже Алиса Ставертон, которая к тому же была идеалом такта, полностью их себе не представляла.