Глава третья
СМЕРТЬ И ЛЮБОВЬ В БРАЧНОМ СОЮЗЕ
День тянется нескончаемо, когда одинокий человек пребывает в лихорадке ожидания; минутная стрелка часов движется так же медленно, как прежде двигалась часовая стрелка, между тем как часовая стрелка утратила даже иллюзию движения. Страдалец зевает, барабанит пальцами какую-то дьявольскую зорю, смотрит в окно, приплюснув к стеклу свой красивый нос, свистит мелодии, ему ненавистные, - словом, не знает, чем себя занять, и как тут не пожалеть о том, что плотный обед в три перемены блюд невозможно позволить себе более одного раза в день. Законы пищеварения, рабами которого мы все являемся, отказывают ему в этом способе утешения.
Однако в те времена, к которым надлежит отнести мой рассказ, ужин еще представлял собой довольно существенную трапезу, и час его приближался. Оставалось три четверти часа, которые я совершенно не знал, чем заполнить. Правда, я прихватил в дорогу три развлекательные книжки, да читать-то нельзя в известном расположении духа. Раскрытый роман лежал рядом с тростью и пледом на диване, и мне было безразлично, чем завершится невинный флирт его действующих лиц: с убийственным хладнокровием я отнесся бы даже к тому, если бы их всех разом утопили в бочке с водой, которая виднелась во дворе под моим окном.
Несколько раз пройдясь взад-вперед по комнате, я остановился, вздохнул, посмотрелся в зеркало, поправил высокий белый галстук, завязанный по всем правилам искусства. Надел жилет цвета буйволовой кожи и голубой фрак с узкими и длинными, как птичий хвост, фалдами и золотыми пуговицами; носовой платок я смочил одеколоном (в то время не имелось огромного множества разнообразных духов, которыми нас позднее наделила изобретательность парфюмеров). Я причесал свои волосы, которыми очень гордился, и расчесывание их находил приятным занятием. Увы! на месте темных, густых кудрей теперь пробиваются лишь несколько десятков совершенно белых волосков, окаймляющих гладкую и розовую лысину. Однако, пожалуй, будет лучше предать забвению это оскорбительное для моего самолюбия обстоятельство. Довольно того, что тогда я мог похвалиться обилием темно-каштановых вьющихся волос. Оделся я с величайшим тщанием. Достав из дорожного саквояжа самую модную шляпу, я водрузил ее на свою голову чуть набекрень, как носили все тогдашние щеголи. Пара светлых лайковых перчаток и трость, скорее похожая на палицу - они лишь год или два как вошли в употребление в Англии, - довершали мой костюм.
Смешно сказать, но все эти старания клонились только к тому, чтобы продефилировать по двору или постоять на лестнице "Прекрасной звезды": это был способ поклонения восхитительным глазкам, увиденным в первый раз в этот вечер, но забыть которые я уже не мог никогда! Мои мечты согревала смутная надежда, что эти очаровательные глаза заметят безукоризненный наряд их поклонника и не оставят его без внимания.
Пока я заканчивал туалет, на улице совсем стемнело; исчез последний отблеск солнца на небосклоне, водворились сумерки, которые стали постепенно сгущаться. Пребывая в мечтательном настроении, я растворил окно и тотчас же обнаружил, что являюсь свидетелем беседы жильцов наверху. К сожалению, разобрать, что они говорили, я не мог.
Мужской голос поражал тем, что звучание его было одновременно глухим и гнусавым. Разумеется, я без промедления узнал, кому он принадлежит. Отвечали тем сладким голоском, который - увы! - оставил в моем сердце, неизгладимый след.
Говорили с минуту, не более, потом мужской голос расхохотался, как мне почудилось, с сатанинскою злобой; и я перестал различать его - старый граф, видимо, отошел от окна.
Ответы собеседницы звучали отчетливо, однако их приглушало расстояние между нашими покоями.
Между графом и графиней, очевидно, не происходило ничего, что изобличало бы спор или раздраженное выяснение отношений. Дорого я дал бы, чтобы у них случилась ссора - ужасная ссора - и я выступил бы в роли покровителя и защитника оскорбленной красавицы! Как назло, насколько я мог судить по тону голосов, долетавших до меня, разговор принадлежал самой мирной супружеской чете на свете. Незнакомка запела. Нужно ли объяснять, что пение доносится гораздо явственнее, чем беседа? Я отлично слышал каждое слово. Голос, если не ошибаюсь, можно было отнести к числу пленительных меццо-сопрано: к драматической чувственности в нем примешивался легкий оттенок насмешливости. Решаюсь привести грубый, но точный перевод слов:
Смерть и любовь в брачном союзе
Таятся, выглядывают из-за угла;
Рано поутру иль в позднюю пору
Они поджидают жертву свою.Страстный ли вздох испепелит обреченного,
Холод ли смерти овеет его,
Ему не дойти - притаившись в засаде,
Смерть и любовь наблюдают за ним.
- Довольно, дорогая! - вдруг произнес старческий голос со строгостью. - Надеюсь, вы не намерены развлекать своим пением конюхов и трактирных слуг на дворе.
Послышался веселый женский смех.
- Вам, видно, хочется покапризничать! - с этими словами, кажется, старик закрыл окно. Створки захлопнулись с таким стуком, что я поразился, как уцелели стекла.
Из числа тончайших преград стекло - самая действенная для звука. До меня не доносилось даже отголоска беседы этажом выше.
Какой дивный голос был у графини! Его богатые краски продолжали плыть и переливаться в воздухе, волнуя и настраивая на романтический лад все мое существо. Как жаль, что старый ворон посмел заглушить эту соловьиную песню своим отвратительным карканьем!
"Сколь несправедлива жизнь! - мысленно философствовал я. - Одаренная терпением ангела, красотой Венеры и талантами всех муз, прелестная графиня при всем при том раба древнего старика. Ей известно, кто занимает комнаты под ней: возможно, она слышала, как я растворял свое окно, и конечно же, пела для меня. Старый ворон почуял это!"
В приятном волнении я вышел из комнаты и остановился на лестнице. Снизу мне была видна дверь в комнату графа - разве не могло так случиться, что именно в эту минуту из нее показалась бы очаровательная певица? Однако счастье отвернулось от меня. Было бы неразумно простоять весь вечер, опершись на лестничные перила и делая вид, что наклоняешься за оброненной тростью. Волей-неволей пришлось спускаться в переднюю.
Взглянув на часы, я увидел, что до ужина остается только пятнадцать минут. Хлопали двери, гостиница пришла в движение - при всеобщем хаосе и неразберихе можно было ожидать, что многие из постояльцев решатся изменить своим привычкам и совершат то, чего бы не сделали никогда раньше. Вполне вероятно, что и граф с графиней в первый раз в жизни отважатся спуститься и поужинать за общим столом!
Глава четвертая
МЕСЬЕ ДРОКВИЛЬ
Полный радужных надежд, я вышел на крыльцо "Прекрасной звезды". Мягкий лунный свет озарял окрестности, в сумерках протянулись глубокие, бездонные тени. Поэтическое окружение поощрило мою романтическую мечтательность. Вдыхая полной грудью свежий ночной воздух, я стоял и предавался приятным грезам. Сколь замечательно было бы, если бы незнакомка оказалась дочерью графа и полюбила меня! И сколько драматических чувств будило предположение, что она может оказаться женой старика!
Из неземных мечтаний я был возвращен к действительности высоким и весьма щеголевато одетым господином, на вид лет пятидесяти. Изысканное обращение выдавало дворянское происхождение незнакомца. Остановившись рядом на ступеньках, он вежливо осведомился, не я ли мистер Бекет? Когда я ответил утвердительно, он тут же представился маркизом д’Армонвилем (значительно понизив голос при этом заявлении) и попросил позволения передать мне письмо от лорда Р., которого знал мой отец, хотя и не очень близко, и который даже мне однажды оказал незначительную услугу.
Этот английский пэр, надо заметить, имел весьма высокое положение в политическом мире, и на него указывали как на вероятного преемника почетного поста английского посланника в Париже.
Письмо его я принял с поклоном и прочел:
"Мой дорогой Бекет,
Позвольте представить вам моего доброго друга, маркиза д’Армонвиля, который сам объяснит вам, какого рода услугу вы можете оказать ему…"
Далее он говорил о маркизе как о человеке чрезвычайно богатом, которого тесные связи со старинными дворянскими родами и законное влияние при дворе делали незаменимым в некоторых щекотливых дипломатических поручениях, принятых им на себя по желанию Ее Королевского Высочества и парламента.
Недоумение мое возросло, когда я прочел далее:
"Кстати, Уальтон был у меня вчера вечером и сообщил, что ваше место в парламенте по всей видимости, подвергнется новым атакам. Вне всякого сомнения, в Домуэле что-то затевается. Со своей стороны я советовал бы вам послать на разведку Гэкстона, и пусть он доложит, в чем там дело. Боюсь, это не шутка. Считаю необходимым обратить на это обстоятельство ваше внимание, и вы поймете почему, поговорив о делах с маркизом. Вам следует знать, что маркиз - при содействии наших общих друзей - на несколько недель отказывается от своего титула и сейчас именуется просто месье Дроквиль.
В настоящий момент я держу путь обратно в Лондон и не могу прибавить ни слова.
Преданный вам Р…"
Невозможно описать, до какой степени я был озадачен этим письмом. По правде говоря, меня было трудно причислить к знакомым лорда Р. И я в жизни не встречал никого, кто бы назывался Гэкстоном; не знал я и никакого Уальтона, а между тем пэр обращался ко мне, словно мы были близкие приятели! Я посмотрел на конверт, и загадка разрешилась. Меня звали просто Ричардом Бекетом, тогда как я, к собственному ужасу, прочел:
"Джорджу Стэнхопу Бекету,
эсквайру, члену парламента".