За неделю были справлены необходимые приготовления: Найдёнова повысили до старшины. Затем, чуть ли не на следующий день, явившееся в цех начальство извлекло механика из-под «коробки» и заставило пришить к донельзя изношенной гимнастерке погоны младшего лейтенанта. Не пройдя даже курсов, Ванька сделался командиром. Решение было самым здравым — «органы», не сумев докопаться до его подноготной (истинное имя и родословная Найдёнова окончательно канули в лету), тем не менее, тщательно разузнали, каквоюет Иван Иваныч. В данном случае решили не перечить найдёновской интуиции: вскоре на тагильский 183-й прибыло двое, отобранных по прямому приказу Конева, членов будущего экипажа — один другого краше!
Сержант Крюк до отвращения не любил боев и походов, но, при всем при этом, оказался талантливым совратителем попадавшихся в его руки медсестер и колхозниц. Он-то знал, как сварить вкуснющую кашу из горсти муки, щепотки соли и единственной луковицы, как, даже в дочиста ободранной избе раздобыть себе одежонку, как за десять минут в самой окаменелой степи отрыть окопчик, и, словно собака перед землетрясением, предчувствовал надвигающиеся бомбежки — словом, был настоящим солдатом! Его давно бы поставили к стенке, но Крюк считался лучшим танковым снайпером, какого только могли отыскать на фронтах, и имел на счету, за исключением прочей мелочи, двенадцать «Пантер». От Курска до Днепра он горел десять раз, и за свою невероятную прыгучесть получил прозвище «блоха» — поэтому-то и здравствовал, а не гнил в земле. Однажды, танк «блохи» наскочил на фугас — наводчика метров на двадцать отбросило вместе с башней, отчего гвардеец насквозь прокусил собственный язык и с тех пор шепелявил. При виде женщин сержант вообще начинал шипеть как змея; невольно приобретенное качество помогало в делах амурных — Крюк гипнотизировал жертв до полного одурения.
Старшину Бердыева присоединили к элитному экипажу исключительно из за физических данных. Еще в «белофинскую» башнер тяжелого КВ-2, привык играючи управляться с бетонобойными снарядами. После подобного двухлетнего жонглирования 85-мм болванки вызывали у него снисходительную ухмылку. Кроме того, якут обладал еще одним неоспоримым качеством — не угорал во время самого длительного боя, когда от скопившихся в башне газов замертво валились командир с наводчиком. Он не был чужд юмора, временами прикидываясь не знающим русского — «моя-твоя не понимай». Почти сразу выяснилось, заряжающий — запойный пьяница. Как гвардеец Крюк имел нюх на колхозниц, так Бердыев — на водку; башнер преспокойно доставал ее в самых немыслимых местах посреди бескрайних пространств, где за сотни километров не просматривалось жилья, и в освобожденных городах, в которых освободителям доставались разве что разбитые кирпичи. Трофейный термос заполнялся до краев с завидной постоянностью. Осенью 43-го Бердыев чуть было не загремел в штрафбат; при взятии спиртовых цистерн на одной из железнодорожных станций под Киевом, «моя-твоя не понимай» неожиданно проявил завидное красноречие, уговорив экипаж пустить в ход запасные топливные баки, предварительно слив с них горючее, позарез нужное для дальнейшего наступления. Вскоре, под охраной двух хмурых конвоиров, он уже трясся на «виллисе» в тыл. Спасло башнера крайне удачное стечение обстоятельств — на следующий день авиабомба разнесла блиндаж штаба со всем трибуналом: двумя политработниками, начальником «смерша» дивизии, «особистом», связисткой, которая исправно делила с ними постель и приготовленными на танкиста документами. Бердыев, благополучно выбравшись из засыпанного сортира, в который его отвели за минуту до взрыва, убедился, что приставленный к нему лейтенант-«смершевец» также нашел свой конец на ветвях далекого дерева, и вернулся в строй, безмятежный, словно младенец. Время стояло жаркое — зима 44-го на уже упоминаемой правобережной Украине — незадачливого штрафника оставили в покое, более того, наградили за дело под Липками, во время которого пьяный якут, ухитрялся заряжать орудие за пять секунд.От застигнутых врасплох бронетранспортеров и «артштурмов» летели клочья. После этого Бердыеву простили все, хотя остальные смертные шкурой знали — хорошо поддать перед боем, значит, наверняка поставить на жизни крест.
За оставшиеся дни, в которые Иван Иваныч своей суматошной активностью вконец измочалил заводских специалистов, славный сержант Крюк произвел фурор среди местных литейщиц и фрезеровщиц. Наводчик обосновался в одной из подсобок — к нему добровольно, чуть ли не в очередь, выстраивались нетерпеливые до порядочно подзабытого удовольствия бабы. Нужно отдать должное герою сержанту — топча курятник со всей страстью изголодавшегося кочета, гвардеец не отказал даже горбатой посудомойке. Несмотря на усиленный доппаек (в столовой такое неожиданно привалившее счастье поварихи закармливали в три горла) к концу недели он едва таскал ноги. Когда, проклинаемый обозленными спецами, Иван Иваныч наконец-то уселся в сидение механика, трудягу пришлось подсаживать на броню.
Терзаемый похмельем Бердыев совершенно непостижимым образом оказался в конторке инженера-оптика; там под всевозможными замками, подобно кощеевой игле, тщательно оберегался в запечатанной канистрочке неприкосновенный запас (НЗ даже для начальников и парторгов). После кражи любитель «96-процентного», словно фокусник, сумел выбраться обратно, оставив запертыми все двери. После кражи сын тундры слонялся по цеху. Развлекая рабочих, он подбрасывал и ловил приготовленные к монтажу танковые катки. Во время долгожданного выезда сердобольные бабы подсадили и его.