И сразу несколько рук протянули загонщику туески с сушёной заболонью, толчёной рыбой и раскисшим в воде мхом.
- Ты, вроде, из сегодняшних загонщиков? - продолжал Искромёт. - Слыхал, вы встретили в тундре колдуна. Лихое дело!
- Лихое, - кивнул Головня, устраиваясь рядом с ним.
- От колдуна, говорят, хорошее средство - это вещь древних, - поучал плавильщик. - У меня-то, понятно, их нет, я с мерзостью дела не имею, но слухи по тайге бродят...
- Искромёт зовёт их артефактами, - вставила Искра, вся сияя от восторга.
Артефактами, значит, подумал Головня, с каким-то ожесточением смакуя про себя незнакомое слово. Поглядим, что тут за артефакты.
Он взял у девок толчёнку и моняло, начал жадно жевать, исподлобья поглядывая на Варениху. Как же она впустила этого Искромёта? Немыслимо, невероятно.
- Да и ни к чему они мне, - продолжал чужак. - Я знаю средство повернее. Такое, что ни одна зараза не пристанет.
- Какое? Какое? - загалдели девки.
- А такое: возьмите три сосновых шишки да суньте их на ночь под сани. И идите на боковую. Но спать нельзя! Если пролежите так до утра, никакой демон, будь он хоть сам Лёд, не будет вам страшен.
- И всё? - недоверчиво спросила Горивласа.
- Нет, не всё. Надо ещё за всю ночь ни разу подумать о зайце. Если подумаете хоть раз, всё насмарку. Такие дела.
Девки переглянулись. Варениха подозрительно приподняла мохнатое веко.
Чужак повернулся к Головне.
- А ещё слыхал, от вас старик в мёртвое место ушёл. Недобрый это знак. Совсем недобрый.
- Куда уж хуже, - буркнул Головня. - И так уже на одной заболони сидим.
- Знать, прогневался на вас Огонь.
- Выходит, что так.
Плавильщик осторожно глянул на него, моргнул - будто тень взмахнула крылом в глазах.
- Знаешь, о чём я думаю, парень?
- О чём?
- Старик себя в жертву принёс. Кабы не он, сожрал бы вас колдун с потрохами.
Головня пожал плечами. Вспоминать о колдуне не хотелось - будто ворошишь насквозь гнилое, червивое мясо.
Его одолевала досада. Не вовремя он пришёл говорить с Искрой, совсем не вовремя. Искромёт этот, да ещё Варениха над душой висит... Может, уйти?
А чужак продолжал беззаботно балабонить:
- Помню, отец мне говорил: "Счастливую я прожил жизнь. Под старость сохранил силы, что были в молодости". Это как же? - спрашиваю. "А так. Вон видишь, валун лежит под деревом? Я и в юности не мог его поднять, и сейчас не могу".
Девки грохнули смехом, а плавильщик объяснил:
- Это он к тому говорил, что не след людям хвататься за непосильное. Кем тебе предназначено быть на роду, тем и станешь. Да вот закавыка: когда родитель мой ушёл к Огню, я тот валун взял да и выворотил. А потом ещё и зашвырнул в ручей. А кабы не сказал он мне про него, я бы и стараться не стал. Значит, можем мы переломить судьбу, а?
- Потому ты и стал плавильщиком? - спросила Огнеглазка, сгорая от любопытства.
- Плавильщиками у нас в семье все мужики были. Правда, они железо да медь плавили, а я - золото.
И он ловко, двумя пальцами, вытащил откуда-то из-под нательника две маленькие золотые серьги - круглые, с напаянными по краю шариками, с тоненькими цепочками понизу. Девушки ахнули, а Головня чуть не выронил туесок с толчанкой. В свете костра серьги янтарно заискрились как две масляные капли, засияли холодным мягким переливом. Девицы зачарованно уставились на них - не оторвёшь. Будто околдовал их проклятый чужак. Искромёт же покатал серьги между пальцев и снова спрятал их за пазуху.
- Такие дела, красавицы.
Головне ужасно захотелось прихвастнуть своей находкой, чтобы сбить спесь с этого чурбана, но он переборол себя и вместо этого спросил:
- Как же ты сподобился?
- Да тайна немудрёная. Надо не обычный уголь в горн бросать, а каменный, из древних шахт, что в Серых Ямах остались. От него хороший жар идёт.
- Я слышал, в этих Серых Ямах еретики-лёдопоклонники сидят. Не сунешься к ним.
- А у меня от еретиков средство есть. Отец присоветовал. Надо, говорил, всегда носить с собой волчьи зубы, которые пролежали зиму в заговорённом ларце. Видишь? - он оттянул нательник, показал шею. На сушёной жиле болтался пожелтевший волчий клык. - Ни один еретик не страшен!
Девки так и остолбенели. Искра спросила:
- А других у тебя нет? Я этих еретиков жуть как боюсь.
Искромёт задорно подмигнул.
- Думаешь, пролежали бы они у меня целую зиму, если б я раздавал их всем подряд? - Но тут же рассмеялся. - Завтра приходи - подарю.
- И мне! И мне! - загалдели девчонки.
- Всем достанется, - успокоил их плавильщик.
Головню аж передёрнуло. Он взглянул на Искру. Вспомнил, как играли они в "поймай петлю", как Головня кричал ей: "Шорох", а она отвечала: "Хвать!", и подпрыгивала, как заяц-лопотун при встрече с Хромым Черноносиком. Разве может чужак понять это? Разве знает он историю Луча-Перехлёста и шебутного Багрянца, разве слышал слова, которые поведал Багрянец гадалке-приживалке в час, когда встали реки? Эх...
Отставив туесок, Головня вытер рот.
- Ну ладно, пойду. Доброй ночи! Доброй ночи, бабушка, - отдельно сказал он Варенихе.
- Уже? - просил Искромёт. - А про загон рассказать? Мы ж в нетерпении.
- В другой раз, - ответил Головня. - Благодарю за угощение.
Он вышел наружу. Сердце его прыгало от бешенства, в уголках губ играли желваки. Он злился на себя и на чужака, но больше всего - на богов, которые привели бродягу-плавильщика в общину. Из памяти не выходило лицо Искры, каким она смотрела на чужака - зачарованное, полное немого восхищения и восторга. Много бы дал Головня, чтобы Искра хоть раз взглянула так на него!
На тайгу опустились сумерки, лес превратился в сплошное скопище призраков, шершавые полосы красного тальника багровели как свежие рубцы на руке. От мороза трескались деревья. Собаки попрятались в дома, и только лошади продолжали безучастно жевать сено, бродя по загону.
"Ничего, - думал Головня. - Поглядим ещё, каков этот плавильщик. Увидим, крепка ли у него кость".
Каждый день, когда девки приносили в плавильню обед (сухую заболонь, кровяницу, моняло и рыбу), Искромёт рассказывал им весёлую историю. Например, такую:
- Навязчивые объедалы - как они ненавистны нам! Вваливаются в любое время и требуют угощения. И вот однажды я проучил их. Как-то раз моим родичам довелось поймать на редкость крупного Большого-И-Старого. Нахлебников слетелось - тьма! И каждый, что любопытно, был дальней роднёй мне или моему тестю. Я кормил их днём и ночью, а чужаков не убывало. И вот, устав от них, я спросил вновь прибывших: вы кто такие? "Мы - родственники двоюродной тёти сестры твоего тестя". Что ж, тогда я растопил для них снег и подал пустую воду. "Что это?" - спросили они. "Это - похлёбка из похлёбки, сделанной из похлёбки, приготовленной из оленьих бёдер", - ответил я.
Искромёт умел рассказывать. Он делал это так ловко, что даже говор его, странный для лесовиков, становился незаметным. Всё больше людей приходило его послушать. Иногда у плавильни собиралась половина общины. Приходили и вождь, и Сполох, и Огонёк, и даже Светозар. Лишь Отец Огневик, верный обычаю, не привечал бродягу. Тот отвечал ему тем же.
- У одного парня через несколько дней после свадьбы родился первенец, - гнул другую историю плавильщик. - Счастливый родитель положил рядом с ним загонную петлю. Его спросили: "Зачем ты делаешь это?". Он ответил: "Если младенец так быстро прошёл путь от зачатия до появления на свет, через месяц он станет загонщиком".
Он многое знал, этот Искромёт! Даже то, что знают лишь Отцы. К примеру, счёт месяцев. Или молитвы древних, полные странных, непонятных слов.
- Одному некрасивому человеку жена сказала: "Горе нам, если ребёнок будет похож на тебя". "Горе тебе, - ответил он, - если наш ребёнок не будет похож на меня".
Бабы валились от смеха, слушая его. Мужики усмехались в бороды и подозрительно поглядывали на своих жён. Все обожали плавильщика, ведь он принёс радость в трудное время. Он развеял тоску в сердцах!
А вечером, когда парни собирались в мужском жилище, он рассказывал им вот что:
- Как-то я поспорил с одним Отцом, что выпью реку. Он не поверил мне, поставил на кон Книгу и священный посох. Тогда я сказал ему: "Перекрой все ручьи, впадающие в реку, и я выпью её". Отец был так раздосадован, что мне стало его жаль. Я сказал: "Признаю, что слукавил. Дабы не сердить тебя, я готов выполнить любую твою просьбу". Он взял срок до следующего дня, чтобы подумать. Назавтра он явился ко мне, но я сказал ему: "Ты уже попросил у меня срок до сегодняшнего дня. Я выполнил твою просьбу. Чего же больше?".
Такое не расскажешь среди бела дня. Такое и в жилище-то рассказывать страшно. Голос чужака разносился по общине, отравляя родичей сомнением. То был особенный голос, в нём прятались души еретиков и щерились неугомонные духи, в нём вихрилась первозданная тьма и проглядывала клыкастая пасть прародителя мрака. В нём слышалось роковое слово: "Прельщение!". Стелясь над сугробами, голос этот, как дым из плавильни, впитывался в стенки жилищ, оседал на коже, будоражил уши. Он был дыханием Льда, но люди обманывали себя, думая, что рождённое в пекле не может служить холоду.
Возвысился чужак необычайно. Мужики, всегда враждебные бродягам, признали его своим. Даже вождь говорил с ним уважительно. Казалось, Огонь послал его на замену Пламяславу, чтобы не было так тяжко на душе.
А Искромёт не унимался.