- Не-а, - он как раз дожевывал последний кусок и поторопился его проглотить, чтобы ответить. - Я король.
Еще сдвинутого с роликов мне здесь не хватало! Тут я вспомнил еще одну литературную ситуацию, про принца и нищего, и мне стало почти тошно.
Мальчик улыбнулся, показав белые блестящие зубки.
- Да вы не пугайтесь, это история давняя и, в общем, куда прозаичнее, чем все думают. Когда взяли штурмом последний вольный город, так называемый "Королевский Град", хотели заставить короля отречься. А отец… король ответил диктатору, что его помазали на царство и эту печать уже не смыть. Судьба такая. Короли уже давно к этому времени не правили, в обычном понимании, только олицетворяли. Я родился от морганатического брака и в том же самом обычном понимании никаких прав не имел бы, но…
Пока он говорил, я припоминал историю, путаясь в книжных датах. Штурм Кёнигсгарда, почти архаика. Это было…
Мальчик перебил мои размышления:
- Отца расстреляли ночью - нет, не при свете автомобильных фар, как они любили, а почему-то заставив держать фонарь в руке, на уровне груди. Говорили, фонарь совсем не дрожал.
Опять исторический повтор: Наполеон и герцог Энги… Тьфу, и это выветрилось. Не исключено, что мальчишка путает книги и жизнь. Так-то лицо у него правдивое и умное, симпатичное личико, только вот юмор с него нынче схлынул.
- С тобой, пожалуй, поверишь в птицу Рух, семь спящих отроков в пещере и в Иисуса Христа, - ляпнул я поговорку, что была в ходу у военных курсантов.
Сали чуть поморщился:
- Я говорю правду, хоть сам ее помнить вроде не должен. Мне рассказывали, но дело не только в этом.
- Ладно, не беда, Ну, поели, помыли посуду (по справедливости, это сделал он, как-то ненароком, во время моего раскидывания мозгами). А теперь не хочешь ли проехаться?
- Ногами, в общем-то интересней, - сказал он раздумчиво. - И лишних трудностей создавать кое-кому не хочется.
Вот его скептическая оценка реальности и убедила меня по-настоящему. Конечно, как бы там ни обстояло дело с фактами, но по большому счету он не врал: слова и мнения бывают еще убийственнее дел. И монастыри поэтому боялись его держать у себя слишком долго, хотя кому там интересно лезть к ним вовнутрь. И он сам, может быть, время от времени с полным знанием дела путал следы, когда власти начинали прислушиваться к его фантазиям. И учен он был не по возрасту, и то и дело сбивался на взрослые интонации тоже поэтому. Все учили его и делились, кто чем может, руки его были на всех и руки всех были на нем, вспомнил я, похоже, что неточно и, думаю, не к месту. Я, безусловно, рискую тоже, потому он со мной и откровенничал.
- А, трудности побоку, - решительно ответил я. - Не бросать же тебя, раз так получилось. Видно, мы трое были связаны в предыдущих рождениях. Понял?
- Угу. Отчего ж не понять, ведь один из моих учителей был индуист. Вы и вправду хотите, чтобы я был с вами?
- И я, и Агнешка.
- Тогда я тоже скажу, что не прочь сменить средство передвижения на более комфортное. Будем считать, что пеший ход мне наскучил, - он уселся впереди с собакой в обнимку, бросил свой мешок под ноги и захлопнул дверцу. - Поехали!
- Куда?
- Все равно. Куда глаза глядят и колеса катятся.
Вот так по какой-то необъяснимой, подсознательной прихоти я поддался чудному стечению обстоятельств, вдел свою выю в ярмо, от которого постыдно было уже избавиться. Ну, Агнию я узаконю и подлечу, это нехлопотно с таким Дэном, как мой. А вот Сали! Даже если он не будет распускать свой язычок при других (не будет, это точно), если утаит от властей свою трансцендентную, иррациональную благородную кровь - санг руаяль - Сан-Грааль - эк куда меня занесло по аналогии, в историю Хлодвига! - одно появление рядом со мной чужого ребенка…
И ведь я и по правде его хочу. Не как девчонку, на которых он похож как две капли всем, вплоть до имени и долгого волоса. (От сквозняка его кудряшки рассыпались по лопаткам и были совсем немного короче моей гривы, которую я отпустил в подражание Самсону и Авессалому. Оба, как я помнил, были потаскуны, бабники и возмутители спокойствия, и такой имидж в то время мне льстил.) Хочу, потому что мне надо, чтобы этот чудак просто был рядом и сопел по-детски коротким и плоским своим носишкой, принюхиваясь к пыльному и сиротскому запаху салонной обивки. От него самого ничем ни дурным, ни сиротским не пахло - только дымком, сухими зельями и здоровым детским потом.
- Мылся-стирался-то ты как? - поинтересовался я между прочим.
- Известное дело как, - ответил он. - Горькой водой, когда находил побольше. Вместо мыла глина, а то еще золы нажжешь - она все пятна отъедает.
- То-то у тебя такие штанцы ажурные, - поехидничал я.
- Говорили мне, что самая мода в молодежных кругах, - сразу откликнулся он.
Ближе к вечеру ребром стал вопрос о ночлеге. До мотеля было миль пятьдесят, невеликое расстояние, только на нашу развеселую и разношерстную команду бы там наозирались. Пока мы ехали, мальчик сообразил Агнессе ошейник, и даже с именем, нацарапанным на бляхе. Я подарил ему огрызок поясного ремня, который без дела валялся у меня в шоферском бардачке - после того, как я порезал его на прокладки для сальников, он ни на что больше не годился. Стало быть, у собаки паспорт имелся. Но не мог же я нацепить ошейник на самого Сали! "Сали, раб Джошуа". "Салливан, раб Джоша". Тьфу!
- Вот что. Давай сегодня заночуем прямо в поле, а завтра будем смотреть. Авось на свежую голову что-нибудь придумается.
Прежде чем класть моих спутников на чистое, я решил устроить помывку, Агнию мы протерли водой со спиртом и хорошенько расчесали гребнем с ватой в зубьях. На этом сломила голову одна из моих коллекционных бутылочек: крупной фасовки я не держал, потому что тяга к алкоголю меня никогда не донимала, скорее наоборот. Ради же Сали я установил душевую кабинку, нагрел сколько-то воды и собственноручно его намылил и отдраил губкой. Грязен он был умеренно. И весь был гладенький, теплый, будто голыш на речном берегу, а кожа - без единого прыщика или пятна. Потом я запустил их на полуторное ложе (Агния сразу улеглась в ногах) и хотел было сам плюхнуться рядом. Но мимо меня проплыла бестелесная Дэнова тень и погрозила пальчиком.
- Хорошо, старик, не буду сползать на твои тривиальности, - уверил я его мысленно. - Спи, королек.
И улегся на переднее сиденье, не удосужившись даже утопить рулевую колонку - так я устал.
Тогда мне приснился первый сон в ряду тех, что я навсегда запомнил. Он был как бы даже не моим, не я выступал его главным героем, от меня вообще остались одни глаза без тела - чтобы смотреть со стороны…
…Долго тянулась война с городом. Снаряды ложились ковром, руша стены, убивая людей и деревья, превращая дома в каменное и стеклянное крошево, в остовы, которые глодал огонь, - но город еще жил и издавал звуки. Тогда победители со всех сторон вошли в него на своих броневых механизмах - странно допотопных, какие-то угловатые звероящеры цвета хаки, - и втоптали в прах людей, живых и мертвых, своих и чужих, книги и живописные полотна, цветники, фонтаны и бассейны, ажурные мосты и ограды, горделивые дворцы и памятники тем, кто умер раньше последнего дня.
Старик епископ видел, как убивали последних защитников царственного города и ровняли его с землей, как, припозднившись и израсходовав свет в своих передвижных светильниках и батареях, уже в темноте расстреливали его короля. Самого епископа чуть было не прикончили в самом начале дня, но приняли за тихого сумасшедшего. Да он и впрямь был безумен: слишком многими ужасами наполнились его глаза и сердце за время осады и последнего штурма. Он брел, наклоняясь над мертвыми, безразлично, защитниками или нападавшими, и крестя всех подряд. Никому, кроме него, не было дела до трупов. Впрочем, и его самого, пожалуй, более трогали те, кто мог еще остаться на этом свете. Он искал жизнь. Его глаза почти равнодушно скользнули по телам паренька в пятнистой униформе, длиннобородого человека с сумкой от противогаза, откуда выволоклись грязные бинты, чужого солдата с обожженным лицом. Почти так же, мельком, он рассмотрел женщину, которая ничком легла на свой "Стингер", но над другими, невооруженными, особенно теми, кто погиб рядом со своими грудными детьми, стоял долго. Детей было немного: что могло остаться от них при прямом попадании, под обломками и гусеницами?
Город населяли мертвые: даже завоеватели, не выдержав своей работы, отошли к окраинам.
- Они в бункере, Конечно же, их не пустили из бункера наружу, - наконец произнес епископ. Ворона, которую не пугали нечеловеческие шумы организованного убийства, при звуках тихого стариковского голоса резко махнула крыльями и взлетела повыше.
Епископ прошел дальше. Город, некогда вздымавшийся уступами к небу, стал таким плоским и маленьким, что его можно было охватить из края в край одним взглядом.
- Горе тебе, Вавилон, город древний, - усмехаясь в бороду, пропел епископ.
Он увидел кусок черного мрамора, который торчал стоймя, как надгробие.
- Там была биржа, а люк был рядом с ее лестницей, если его не засыпало. Запасной люк.
Удивительное дело, но его не только не накрыло обломками - крышка, которую подпирал изнутри мощный рычаг, была приподнята. Дальше начинался отвесный колодец со ступенями, наподобие канализационного, но это нимало не смутило незаконного посетителя. Колодец открывался в камеру со свинцовыми дверьми, на которых были как бы рулевые колеса.
Старик покрутил один запор, другой - не поддавались.
- Мне нужен центральный коридор, - сказал он кому-то во весь голос, - конечно!