А рядом с последней фразой уже начинало вертеться: "Он красив безусловно - и всё-таки почти так же парадоксально. Неестественно белая кожа - но где веснушки, обычные для рыжеволосых? Впрочем, он не то что рыжий, красный. Красная медь. Красная ртуть. Красный стрептоцид. Воплощённая отрава, куда там Юлианову подарочку. Вот навязалось в лучшем духе психоанализа…"
- Это здесь, - заметил Мейнхарт.
Заглянув через дряхлый ковёр из просмолённого парусного шёлка, который вывесили в проёме, Галина убедилась, что народ вокруг неё собрался опытный: кухонный очаг под дальней стенкой постреливал сухим хворостом, дым выходил в потолочное отверстие, сумы и сбруя образовали аккуратную горку, глинобитный пол был выметен и покрыт свежей соломой, особенно густой в том месте, где располагалась коновязь. Ложе для людей было устроено в виде невысокого обширного возвышения, с которого, по всей видимости, и был стащен ковёр. Всё говорило о том, что поселялись в гроте они не первые.
- Иния, - сказал Торкель. - Мы люди ко всяким лягушкам и вустрицам непривычные, вот набрали грибов и орехов - моряне божатся, что не ядовиты.
- Откуда вы их взяли?
- Соседями оказались. В соседней щели - пещера стариков, их тут, кажется, везде понапихано. Молодые на берегу не оседают, у них плоты.
Пока разговаривали, Мейнхарт черпнул варево из общего котла, попробовал с краю ложки:
- Добрая еда.
Наполнил две миски - себе и Галине, поднёс ей более полную.
- Эх, вот к этому бы хлеба, и сольцы, и чего-нибудь остренького, - вздохнула она под конец. Подумала - и высыпала в гущу содержимое ладанки.
Только успела заметить, как расширились глаза Мейнхарта, и без того огромные в полутьме, - и провалилась в сон.
…Вереница молчаливых людей и лошадей снова тянулась по гулкому неогороженному настилу, далеко внизу, где должна была быть вода безвременья, тянулась ухоженная лесостепь. Крошечные озёра в обводе из нарядного камня, купы дубов и ясеней, ручьи, зеркально сияющие посреди замшелых кочек, поросшие разнотравьем извилистые дороги, обсаженные земляничными и тюльпановыми деревьями, - всё вело в перламутровые города, сложенные из раковин, стразов и мыльной пены. Смотреть на это нужно было уголком глаза: стоило глянуть прямо - в надежде закрепить понравившуюся картинку, - как пейзаж мерцал, моргал и менялся, оставаясь, тем не менее, самим собой. Только изредка он сменялся тем, что должно было быть: туманом над замершей в беспамятстве рекой, чьи крутые скалистые берега одела изумрудная поросль - та же, что заполонила Верт. Небо было всё в густых тонких облаках, но в реке отразились иссиня-чёрная глубина, полный месяц и звёзды над острольдистыми вершинами.
Время за такими играми текло незаметно или его вовсе не было.
Настил внезапно ушёл в тёмный базальтовый песок, марево раздвинулось. Галина вздрогнула: перед ними вполоборота глядела тварь. Широкое упитанное тело в клочках рыжевато-серой растительности перетекало в голый хвост со странным треугольным навершием, как у копья, и было увенчано тремя плоскомордыми головами. Зелёные глаза и зубы, ощеренные в акульей улыбке, сверкали посреди такой же рваной шерсти, брови и усы грозно топорщились, на средней шее, самой длинной, сверкал крупными самоцветами ошейник.
Горячая рука с тонкими пальцами схватила женщину за кисть руки и удержала на месте. Чуть напряжённый голос проговорил:
- Десять тысяч лет жизни тебе, Триглавец.
- Того же и тебе, сын стальной матери и глиняного отца. Что тебе нужно?
- Того же, что и всегда. Я и люди, которых я веду, прошли по-над Иными Полями, которое ты сторожишь, и теперь хотим выйти в тот мир, откуда появились.
- По матери, Стальной Звезде, ты плоть от плоти здешних мест, по отцу - Вирта. Тебе самому не нужно моё разрешение: тем паче муж твоей матери подарил мне ошейник моего земного братца, Кота-Дубовика. Но караван я пропущу наверх лишь за выкуп. Как на этот счёт?
- Ты ведь пропускал моего отца, Триглавый.
- Он служитель Смерти, блюститель равновесия. Ему не нужно от меня никакой благодати, кроме той, что в нём самом.
- Эти люди тоже во всём таковы. Умеют ставить других на грань и сами танцуют на ней.
- Так ли? Полно, Сын Звезды, ты сам не веришь тому, что сказал. Наёмные катафрактарии.
- Да?
- Латные всадники на языке наших ахеян.
- Так оно и есть. Но их предводительница - куда большее, чем наёмник битвы.
- Ради неё я пропущу всех остальных. Но помни: выкуп лишь отсрочен на время. И берегись стоять близко от твоей нынешней госпожи: лишнее спросится.
Тут радужный и туманный шар оплотнился вокруг них всех, закружил их на невидимой оси…
…и выбросил из себя в коралловую пещеру.
Она оглянулась - и с первого взгляда не увидела никого вокруг себя. Только полутьму, утреннюю или вечернюю, что лилась через отверстие в куполе.
Со второго - заметила, что бок о бок с ней человек ткнулся лицом в циновку, стискивая её запястье. Волосы в свете масляной лампы отсвечивали тёмным багрянцем.
- Мейнхарт, ты зачем? Где остальные?
Он встрепенулся, убрал руку и поднял голову:
- Они разошлись по делам, когда увидели, что их водительница лишь отдыхает. Ибо моя мейсти упала в забытьё и не проснулась. Но сердца не потеряла, как я боялся. Никому из нас не пришло в голову, что ей вздумается мешать споры вещего гриба с ним самим.
Ловко перекатился на корточки, протянул ей толстостенную чашку:
- Выпей. Это тебя поддержит.
Какой-то прохладный ягодный морс, подумала Галина. Земляника слаще всего по утрам, но твои губы… Красное на белом - так красиво, какая чудесная глина, чуть шероховатая, словно в ней отпечатались пальцы гончара. Ну вот, снова пошла неуправляемая цепочка аналогий.
- Мейнхарт, что такое "глиняный человек"?
- Просто человек, мейсти, - он посмотрел на неё с недоумением. - Смертный сын Адама. У рутен разве нет такой легенды?
Она промолчала.
- Инья Гали, что тебе снилось после того, как ты проглотила колдовское питьё?
- Чепуха всякая. Не бери в голову.
Юноша нахмурился:
- Ты имеешь право не отвечать - кто ты и кто я? Прости, что говорю слишком резко. Только видение твоё - истинно, хоть ты и должна была такое знать. И ты его запомнила, иначе быть не может. Прости.
Поднялся с места, крутнулся волчком - и выскочил сквозь занавесь.
Когда Галина последовала за ним, оказалось, что вокруг стоит позднее, хмурое, но утро. Из живых только и нашлось, что часовой и проводник, и то последний куда-то прятался.
"Нежен больно".
- Вульфрин, - приказала часовому, - о каком сигнале сбора договорились? Через костровой дым? Давай. Добавь кстати, что я в порядке, но очень сердита.
Когда её мужчины прибыли все, включая Мейнхарта, приказала:
- Сыты? Кони пресной водой напоены? Отдыхать здесь нам больше незачем. Судя по всему, цель довольно близка и можно пройти по взморью. Кто знает лучше меня?
Оказалось, без неё и расспросили, и разведали: как же иначе? Если тронуться с места прямо сейчас, после отлива, к вечернему приливу окажемся совсем рядом. Литораль там везде неширокая, берег уходит в глубину резко, хэархи легко могут подобраться так, чтобы говорить с монахами-землянцами.
- Там есть монахи, Сигфрид? Натурально, кроме брата Каринтия.
- Небольшая обитель, шалашей с десяток. Такие наполовину землянки, знаешь. Скапливаться помногу не любят. От берега сильно не отдаляются - их ба-инхсаны любят навещать.
Галина кивнула. Безусловно, на таких молодцов, как её, незачем давить - и так справятся. Вон и Мейну подобрали сабельку не из последних - с воронёным лезвием. Интересно, подучить его не понадобится? Фехтовать - дело далеко не такое серьёзное, как просто владеть острой сталью. Хотя зачем - экспедиция вроде как мирная.
Копыта тупо ударяли в песок - пляж тут был узкий и постоянно влажный. Слева нависала вертикаль, испещрённая порами, норами и ямами, - как бы рыхлая и вовсе не такая нарядная, как подводные сады, иллюстрациями которых был заполнен с десяток альбомов, за невообразимую цену выписанных с "Большой Земли". Не однажды приходилось сходить с седел и аккуратно переводить коней через валуны - и верховых, и вьючных, отчего движение сильно замедлялось. А ещё пришлось улучить время поесть всухомятку. То, что берег был изрезан зубцами, как подол нищенки, тоже съедало уйму времени, так что хотя путники и не заблудились, но к месту прибыли в самом деле под вечер.
Вдоль берега узкого залива одна на другой лепились лачуги с тростниковой кровлей, что концами ушла глубоко в землю: какие-то выглядели посвежее, какие-то - совсем заброшенными и почти неотличимыми от куч мусора, которые приносит море. Мелкая вода была здесь нежно-голубоватой, словно дно было выстлано бирюзой. Но там, где залив переходил в широкое море, плескалась грозовая темнота, раскачивая на мелких бурунчиках громоздкие кубические глыбы - Галине захотелось протереть глаза, ибо то были плавучие дома. Из толстых просолённых брёвен, пробитых круглыми окошками, под крышей из морской травы, они опирались на ещё более мощный фундамент. Тёмные стены были усажены раковинами и костями, сливающимися в прихотливый орнамент, плоская крыша проткнута столбом, укутанным грубой тканью. На краях, свободных от постройки, помещалось нечто вроде палисадников или мастерских на открытом воздухе: куски торфа, перенесенные сюда с суши, большие керамические горшки и вазоны, куски плавника, железный хлам.
И сверкающий белой нитроэмалью силуэт сайкела с высокой спинкой заднего сиденья.
- Белуша, - проговорила Галина.
- Что такое, иния?