Да, они все опустошили и изломали, кроме одной хилой лозы, которая изверилась и устала жить. Отрасли виноградника моего обрублены, осиротел дом мой: точила вместо вина переполнились кровью, напиталась ею вся земля и потеряла былую плодовитость. Лицо возлюбленной моей почернело от скорби и гари пожарищ, волосы ее поседели от горя и пепла - клочьями рвала их она, рыдая о погибших детях. Где серьги ее и диадемы? Где благовония и ароматы, коими она умащала себя в час нашей встречи? Где звенящие обручи на руках и браслеты на щиколотках, соединенные цепочкой, что хранили девство ее? Где ее города, крепости и башни? Нет их. Потускнели глаза ее озер, и пленка затянула их, точно у больной птицы. Нет неба над нею - оно помутнело от дыма пожарищ и источает теперь один холод. Нет солнца и света - только злое мерцание, что разъедает кости и лишает кровь ее алой силы. Всё погибло. Все погибли. Один я, вечный скиталец, в недобрый час возвратился ее оплакать.
- Печально, - сказал Майсара, - но мы-то при чем? Ни над кем не ругались, ничего не рушили. Мы вообще народ мирный и нетутошний.
- О нет! Именно такие, как вы, равнодушно и бездумно оскверняют мою любимую и смешивают с прахом память о ней. Но она - самая прекрасная дама изо всех, как и прежде, и горе тем, кто с этим не согласен! Защищайтесь, сеньоры!
Тут он совершенно совладал со своею шпагой и бросился прямо на Камиля. Осел Хазар свирепо икнул и сморщил губу в зловещей ухмылке, Дюльдюль тревожно заревела, но ее хозяин в одно мгновение обнажил саблю и отпарировал выпад. Клинки звякнули друг о друга. Удивительно - первое же их столкновение оказалось таким сильным, что Арфист пошатнулся, дрогнул и упал навзничь.
- Я что, его ранил? - в смятении спросил Камиль. - Аллахом клянусь, я и не собирался с этим чудаком…
- Ну конечно, - Майсара подобрался поближе к трупу, сопя, наклонился. - Дышит он, не сомневайся. И шкура цела. Голодный он всего-навсего, наш печальный рыцарь. Ты представляешь, столько веков подряд не есть? Это ж развалины Йершалаима, клянусь моей бородой. А костюмчик рыцаря вообще не соответствует историческому периоду. То ли Испания времен Кордовского Халифата, то ли Провинция Басков во времена Контрреформации…
- Ты чего несешь? Тоже с ума сдвинулся?
Майсара воззрился на него, по-прежнему стоящего с обнаженной саблей, и потряс головой.
- В самом деле, что за помрачение на меня нашло? Ладно. Берись-ка за плечи, а я за ноги - и потащили к месту питания.
Вдвоем они второпях подсунули старого иудея прямо Варде под брюхо и дернули ее за набухшие сосцы. Теплое, пенистое молоко облило тому лицо и бороду, Арфист в полусознании поморщился, облизнулся и вдруг, приподнявшись на локтях, зачмокал навстречу струйке. Тут догадались и арабы: остатки молока были у них сцежены в небольшой мех и запрятаны для безопасности в самую глубину вьюка. Поднесли бурдючок к губам и надавили, стараясь, чтобы старик глотал не захлебываясь. Вскоре Арфист открыл глаза и даже сел. Нити густого молока повисли на бороде и усах, придавая его облику еще более фантасмагорический вид. Внезапно он оттолкнул сосуд:
- Сыны Измаила напоили мой народ из пустых мехов воздухом вместо воды, когда Ассур гнал его в плен мимо черных палаток, и многие дети Израиля оттого погибли. А ведь наши племена и их - те же дети Авраамовы!
- Если и вправду был этот позор - ни я, ни мое племя Ханифов в этом не участвовали, - ответил Камиль с достоинством. - Наши арабы не обижают пленных, ни своих, ни чужих, да и не пропустили бы через свое поселение чужое войско. А сейчас мы двое предлагаем тебе вовсе не воду - ее у нас недостаток - а нечто более ценное. Молоко верблюдицы, которая ходила праздной семь лет и родила, когда никто этого не ожидал: как Сарра, жена пророка Ибрагима. О, это молоко лучше всего на свете! Сам посуди: всё, что она готовила своим детям, своему ибн лабун и своей бинт лабун, копилось в ней и продолжало копиться тогда, когда ее сестры перестали зачинать. Да и само то, что она сложила - Аллах ведает - лучшее из лучших! Никогда мы не видели такого чудесного детеныша. Он родился в час самума, когда наступило время смерти, и он очень сильный. Воистину, он достоин молока, и молоко достойно его!
- Вы ввели меня во грех, ибо запрещено живущим в Законе мясо и молоко тех, чье копыто раздвоено и кто жует жвачку, - с горечью засвидетельствовал иудей.
- Это сейчас ты живешь в своем законе, а раньше ты в нем помирал, - хмыкнул Майсара.
- Ты прав. От единой капли дух во мне оживился, а глаза увидели то, чего не могли узреть ранее, и вижу я, что был неблагодарен к дающим. Прости, что возвел на вас напраслину и обидел незаслуженно. Как ваши почтенные имена?
- Я Майсара, человек солидный и одновременно азартный: недаром мое имя созвучно названию игры "майсир". Поэтому я и отправился в рискованное путешествие.
- А я Камиль, что значит "Прославленный" и "Совершенный".
- Мое же имя Барух, "Благословенный", хотя вернее было бы назвать Проклятым. Родина моя под гневом Адонаи, и я принял на себя его тяжесть. Без конца скитаюсь я по чужим землям и могу возвращаться в родной дом лишь тогда, когда новая кара настигает его, и раз от разу всё более страшная. Жизнь моя безотрадна; даже верная арфа моя онемела и не издает звучаний.
- Что нам делать с тобой, Барух? Ты ведь здесь того и гляди совсем помрешь вместе со своей любимой землей.
- Пусть.
- Однако ведь он храбр и вооружен, а нашей силы маловато, чтобы охранять караван, - вмешался в их беседу Майсара. (Слушая это, Камиль внутренне усмехнулся: какой там караван! Но вида не показал.) - Может быть, почтеннейший согласится пойти с нами по нашему пути? Правда, мы сами его не ведаем, но уж как-нибудь обойдемся.
- Ты прав. Мы оба тебя просим, Благословенный, да принесешь ты нам удачу!
- На кого же я брошу свою любимую, о арабы?
- Это ведь не навсегда. Когда ослабнет сила проклятия, ты вернешься, и это возвращение будет, наконец, счастливым. Пока же наклонись и возьми от ее праха. Сожми в горсти память о родной земле и решимость воссоздать ее красоту!
Произнося это, Камиль почему-то чувствовал, что не просто уговаривает, пользуясь счастливой выдумкой Майсары, но угадывает чистую и несомненную правду.
- Будь по-вашему. Ведь уже одно то чудо, что вы сюда явились, почему бы не случиться и другому, куда большему? - тяжко вздохнув, Барух наскреб себе в тряпицу темной, пережженной пыли, завязал и спрятал за пазуху.
- А лошака твоего кличут как ни на то, добрый человек? - деловито спросил Майсара. - Вместе с нашими пойдет - подозвать понадобится.
- Россинантом. Мать его была славная кобыла, иберийских кровей, а предок носил на себе последнего их рыцаря.
- Мудреное имечко. Ладно, будем поспешать, пока не сдохли от голода, холода и этой самой… лучистости".
Третий день
- А ведь здесь заметно получшало, - доложил Уарка, заглядывая внутрь окна. Он поставил передние лапы на край ниши и с удовлетворением обнаружил, что может слегка продвинуть внутрь свою голову.
- Выходит, не зря стараемся, - откликнулась женщина.
В самом деле, вверху колыхалась серовато-голубая пелена самых чистых тонов; вдали зеленовато-желтым неподвижным стеклом стояла влага - то ли река в разливе, то ли водоем. А у самых ног ее топорщились миниатюрные растеньица, похожие на макет, но гораздо более нарядные и блестящие.
- Волк, а это что за диво?
- Поделочные камни, Ксантиппушка. Трава - уваровит, то бишь такой зеленый гранат, который встречается только в виде щетки, вон те игольчатые, как бы моховые кусты - скарн, а вон те, с красноватыми почками, - клинохлор. Как бы костяные, в иголках - кальцит. Золотые деревца и просто "спаржа" - пириты, ягоды на всех них - кварц или гранат: альмандин и пироп. А вон та сирень, лиловая с зеленым изножьем, - флюорит. Ручаюсь, что белые лишайники с зелеными листочками - он же. Да тут и небо из минералов, клянусь хвостом и гривой! Дневное - флюоресцирующий шпат, белый с синим отблеском, ночное - лабрадорит, почти черный и с синей искрой.
- М-да, названия у этой красоты самые прозаические.
- Это так их заколдовали. Ты же видишь, всё живое застыло от скуки: ни ветра, ни дождичка. Да, стоит только вместо имени навесить классификационный ярлык - и пропало. Даже небо не смеется и не плачет, потому что каменное.
- Небо, говоришь? Это мысль!
Она сорвала с себя зеленовато-голубое полотнище, свернула в комок и подбросила кверху. Оно распростерлось, принимая в себя воду и пар. Сгустились круглые, как воздушная кукуруза, хлопья, потемнели, набрякли дождем, стали расти. Живая вода опрокинулась на землю, шумя, как карнавал, стуча по неподвижным листьям, иглам и бутонам. Как только дождь перестал, в ответ ему зашелеcтела трава, затрепетала зелень на кустах и деревьях, зазвенели нежно колокольчики - вся флора двинулась в буйный рост. И, наконец, великолепная семицветная дуга, отливая чистейшими оттенками спектра, перекинулась с неба на землю и навечно связала их.
- Всё, отходим! - крикнул Уарка. - Я его слышу, нашего отрока.
Он второпях пробежался на задних конечностях и плюхнулся в изножье гробницы, на крышке которого смирнехонько, как ни в чем не бывала, улеглась женщина.
- Ну и что же дальше случилось с нашим маленьким, но быстро растущим караваном? - спрашивала она с ленивым лукавством у Джирджиса, который только что появился на своем обычном месте.
- Лучше скажи, что случилось с тобой! - крикнул тот. - Я угадал в тебе чужое и вернулся.
В эту минуту он как раз дотронулся до ее руки и сжал наперсток в пальцах. Тот отделился - под ним оказался обычный ноготь, нежно-розовый, с белой лункой, такой аккуратный, будто его только что отманикюрили.