Выходит, он теперь слышит весь мир? Слышит утро, входящее в тысячи домов? Правда, он мало что мог разобрать в этой лавине звуков, какофония лишала его возможности как-то разделять и анализировать их значение.
Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он и не предполагал, что глаза способны доставлять такие муки, - он, который думал, будто ничто в мире уже не способно его удивить. Теперь же перед глазами все завертелось, казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду - зрелище!
Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков кисти. Ткань его простой, непритязательной рубашки - невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил, как в углу шевельнулся клещ на отрубленной голубиной голове и подмигнул, перехватив человеческий взгляд. Слишком уж много всего! Слишком!
Потрясенный, Фрэнк зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, "внутри" тоже существовали зрелища - воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность с такой силой ударили по нервам, что едва не лишили его способности чувствовать вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не понял, главное - было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще. Волна ощущений захлестнула его с головой, целая жизнь была прожита в одно мгновение, выписана умелой рукой на коре его головного мозга, воспоминания разрывали его на части, заставляя вспоминать.
Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, мир, расположенный снаружи, за пределами его разума, - комната и птицы, там, за дверью, - все это, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могло сравниться по силе воздействия с воспоминаниями. "Уж лучше я вернусь", - подумал он и попытался открыть глаза. Но веки слиплись и не поддавались. Слезы, а может, гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, похоже, навсегда.
Он вспомнил о сенобитах, об их крючках и цепях. Неужели и над ним провели подобную операцию, отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад воспоминаний?
Испугавшись, что вот-вот сойдет с ума, он начал взывать о помощи, хотя вовсе не был уверен, что сенобиты по-прежнему рядом и слышат его.
- Почему? - воскликнул он. - Почему вы сделали это со мной?
Отголосок слов гулким эхом прогремел в ушах, но он уже почти ничего не чувствовал. Из прошлого поднимались все новые волны воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства (привкус молока и разочарования), но теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже усы и эрекция, руки тяжелые, кишки большие.
В юношеских наслаждениях таился оттенок новизны, но по мере того, как тянулись годы, ощущения притуплялись, и росла нужда в более сильных, бьющих по нервам ощущениях. И вот они пришли, еще более острые, едкие, явились из тьмы, что простиралась на задворках его разума.
Язык буквально купался в новых привкусах: горькое, сладкое, кислое, соленое; пахло пряностями, дерьмом, волосами матери; он видел города и небо; видел скорость, морские глубины; преломлял хлеб с давно умершими людьми, и щеки его обжигал жар их слюны.
И конечно, там были женщины.
Постоянно из хаоса и мешанины всплывали воспоминания о женщинах, оглушая его своими запахами, прикосновениями, привкусами.
Близость этого гарема возбуждала, несмотря на обстоятельства. Он расстегнул брюки и начал гладить, ласкать свой член, стремясь поскорее пролить семя и избавиться от этих созданий, об удовольствии он уже не думал.
Бешено работая над плотью, он смутно осознавал, какое, должно быть, жалкое зрелище являет собой: ослепший человек в пустой комнате, распаленный плодами своего воображения. Однако даже мучительный безрадостный оргазм не смог замедлить бесконечно прокручивающуюся перед ним череду воспоминаний. Колени у него подогнулись, и он рухнул на голые доски пола, куда только что расплескал свою страсть. Падение принесло боль, но реакция на нее была тут же смыта новой волной воспоминаний.
Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал, умолял прекратить все это, но ощущения только обострялись, словно подстегиваемые каждой новой мольбой, с каждым разом вознося его на новую ступеньку.
Вскоре единственным слышным звуком стали эти мольбы, слова и смысл которых стирались страхом. Казалось, этому никогда не будет конца, а если и будет, то результат один - безумие. Надежды не было, он перешагнул порог, за которым оставлялись все надежды.
И как только Фрэнк, почти неосознанно, сформулировал эту последнюю отчаянную мысль, его мучения вдруг прекратились.
Совершенно внезапно и разом, все. Прекратились. Ушли. Цвет, звук, прикосновение, вкус, запах. Неожиданно его выкинуло из этого хаоса. И сначала он даже усомнился в собственном существовании. Два удара, три, четыре…
На пятом он открыл глаза. Комната была пуста, голубиные головы и кувшин с мочой исчезли. Дверь закрыта.
Приободрившись, он сел. Руки и ноги дрожали, голова, запястья и мочевой пузырь болезненно ныли.
И вдруг… Какое-то движение в дальнем углу комнаты привлекло его внимание.
Там, где всего лишь две секунды назад была пустота, появилась фигура. Это был четвертый сенобит, тот, который тогда так и не заговорил, так и не показал своего лица. Но теперь Фрэнк видел - это не он, а она. Капюшон, прежде надвинутый на лоб, словно истаял, исчез, как и остальная одежда. Кожа женщины, оказавшейся перед ним, была серого цвета и слегка светилась. Губы кроваво-красные, ноги раздвинуты так, что отчетливо были видны все насечки и надрезы на причинном месте. Женщина сидела на куче гниющих человеческих голов и призывно улыбалась.
Это сочетание чувственности и тлена совершенно сразило его. Разве могло быть хоть малейшее сомнение в том, что именно она расправилась с этими несчастными? Разлагающееся мясо застряло у нее под ногтями, а языки - штук двадцать, если не больше - были разложены аккуратными рядами на ее смазанных ароматическими маслами ляжках, словно в ожидании входа… Не сомневался он и в том, что мозги, сочившиеся сейчас из человеческих ушей и ноздрей, были ввергнуты в пучину безумия, прежде чем смертельный удар или поцелуй остановил сердца их обладателей.
Керчер солгал ему. Или солгал, или сам был чудовищно обманут. Наслаждениями тут и не пахло - во всяком случае, наслаждениями в человеческом понимании этого слова.
Он совершил ошибку, открыв шкатулку Лемаршана. Ужасную ошибку.
- О, я вижу, с мечтами покончено, - произнесла сенобит, разглядывая его распростертое на голом полу тело. - Прекрасно.
Она встала. Языки соскользнули с ее ляжек, посыпались дождем, точно слизни.
- Ну что ж, тогда начнем, - сказала она.
- Честно говоря, я ожидала несколько иного, - проговорила Джулия, стоя в прихожей.
За окном смеркалось, холодный августовский день подходил к концу. Не самое подходящее время осматривать дом, который так долго пустовал.
- Да, работы тут хватает, - согласился Рори. - Да и неудивительно. Здесь ничего не трогали со дня смерти бабушки. Года, наверное, три. Да и потом, вряд ли последние годы жизни она особо следила за порядком.
- А дом твой?
- Мой и Фрэнка. Он был завещан нам обоим. Но куда подевался мой старший братец, известно одному Господу. Когда мы его видели в последний раз?
Джулия пожала плечами, притворившись, что не помнит, хотя на самом деле помнила это очень хорошо. Она видела его ровно за неделю до свадьбы.
- Кое-кто говорил, будто бы прошлым летом Фрэнк провел тут несколько дней. Наверное, прятался от кого-то. А потом опять куда-то исчез. Собственность его не интересует.
- Ну а что, если мы въедем, а он вернется? Он ведь имеет такие же права на дом.
- Откуплюсь. Возьму ссуду в банке и откуплюсь. Ему всегда не хватало денег.
Джулия кивнула, но, похоже, сомнения так и не оставили ее.
- Не беспокойся, - сказал Рори, подходя к ней и обнимая. - Дом наш, малышка. Маленько подкрасим, подновим, и здесь будет, как в раю.
Он испытующе вгляделся в ее лицо. Порой - особенно в минуты, когда ее, как сейчас, терзали сомнения, - красота этого лица становилась почти пугающей.
- Верь мне, - сказал он.
- Я верю.
- Тогда все в порядке. Переезжаем в воскресенье, ладно?
2
Воскресенье.
В этой части города оно до сих пор считалось "днем Господним". Даже если владельцы этих аккуратно-нарядных домиков и чисто вымытых детишек больше и не верили в Бога, воскресенья они чтили свято. Несколько занавесок на окнах отдернулись, когда к дому подкатил фургон Льютона и оттуда начали выгружать вещи; наиболее любопытные соседи даже прошлись пару раз мимо под предлогом выгуливания собак, однако никто не заговорил с новыми жильцами и тем более не предложил помочь выгружать вещи. Воскресенье не тот день, чтоб потеть в трудах праведных.
Джулия приглядывала за порядком в доме, а Рори руководил разгрузкой фургона, в которой ему помогали Льютон и Сумасшедший Боб. Пришлось сделать четыре ходки, чтобы перевезти все с Александра-роуд, и все равно к концу дня там еще оставалось полным-полно разных мелочей, которые было решено забрать позже.
Часа в два дня на пороге появилась Керсти.
- Вот, заглянула спросить, может, понадобится моя помощь? - спросила она немного виноватым тоном.