- Потому что ты чокнутая религиозная фанатичка. И мне плевать, во что ты там веришь или не веришь. Я собираюсь найти это место и выкопать шар. Дядька записал, где это?
- Записал, - вздохнула я. - И даже на карте отметил. Кость, я тебя очень прошу, не надо. Во-первых, столько лет прошло. Может, его и нет там уже давно. Во-вторых, это же дикая глушь.
- Вот и посмотрим, там или не там. А что глушь - ну и что? Наймем вертолет. Денег-то у нас - о-го-го!
- Вот именно, - я чуть не плакала, понимая, что переубедить его вряд ли удастся. - Неужели нам с тобой этих денег не хватит? Хочешь, я тебе свою половину отдам? Только не надо, пожалуйста, туда ехать. Ты прочитай последнюю запись, - я протянула Косте дневник.
- "Она снится мне каждую ночь, - недовольным тоном "ладно, только отвяжись" начал читать Костя. - Я хочу еще раз увидеть ее, взять в руки, почувствовать то тепло и покалывание, услышать звон колокольчиков. Заглянуть в ее бездонную глубину. Снова увидеть то, что увидел тогда. Почему только я не взял ее с собой? Но я не мог. Как бы я объяснил на контроле в аэропорту, что это? Я скучаю по ней, уже много лет. Чтобы поехать за ней, нужны огромные деньги. Они есть у меня, но я не могу с ними расстаться. Каждый потраченный рубль причиняет мне настоящую физическую боль. И я вынужден скрывать это, чтобы Костя с Леной не считали меня отвратительным скрягой. А я и есть отвратительный, мерзкий скряга. Скупой рыцарь. Они привозят мне деньги, потому что думают, что я живу на свою жалкую пенсию. А я беру. Потому что действительно живу на пенсию и на их деньги. А все остальное… А ведь по сравнению со мной они нищие, хуже, чем нищие. Я мог бы отдать им свои деньги, чтобы они ни в чем себе не отказывали, ездили по свету, пока молодые. Но я не могу, не могу! Что за наказание? Если только после моей смерти. Наверно, мне недолго осталось жить. У меня ничего не болит, и для своего возраста я просто неприлично здоров. Но мне нет от жизни никакой радости. Только сиюминутные удовольствия. Даже не удовольствия, а физическое удовлетворение - от еды, сна, посещения туалета. Одна радость, нет, не радость, а страсть, истощающая до полного изнеможения, - это поехать в какую-то дикую глубинку, найти развалины бывшей дворянской усадьбы, побродить там и вдруг увидеть в земле сундучок или горшок. Выкопать, привезти домой, почистить, пересчитать, рассортировать, продать. Двадцать раз пересчитать плотные, шершавые бумажки. Кто сказал, что деньги не пахнут? Их аромат не может сравниться ни с чем. Ни духи, ни изысканная еда, ни запах желанной женщины - все это и в подметки не годится запаху денег. Когда я беру их в руки, внутри все поет и пляшет. А потом пойти в банк, положить на счет и долго рассматривать цифру в графе "приход". Снова и снова доставать и смотреть. Доставать и смотреть. А по ночам просыпаться в ледяном поту и умирать от страха, думая о том, что банк может разориться, что государство снова наложит лапу на мои деньги. Снять и держать дома? И пугаться каждого шороха, каждую секунду ожидая визита грабителей?
Мне страшно жить и страшно умереть. Я устал. Я болен. Не телом, а душой. Это страсть, и она меня погубит. Уже погубила. Мне мерещится всякое. И тот, кого я видел когда-то во сне. Тот, кто подарил мне погремушку. Теперь я знаю, он не Бог. Он уже не так красив. Он смеется надо мной, зная, что обманул меня, что я в его власти. А еще меня постоянно мучают воспоминания о… (здесь несколько строчек густо зачеркнуто). Мне страшно. Как мне ни тяжело, я должен буду рассказать об этом Косте и Лене. Ее обязательно надо найти и…"
Костя закрыл тетрадь и положил ее на стол.
- Да-а-а… - протянул он. - Ну и дела.
- Вот видишь! А еще помнишь, в больнице он сказал: "Только погремушку нельзя…" Костя, не надо за ней ехать!
Он молча барабанил пальцами по столу. На лице его читалась не просто борьба, а настоящая мировая война. Я умоляюще смотрела не него.
Как знать, может, здравый смысл и победил бы, но я сделала роковую ошибку. В тот момент, когда мне показалось, что Костя все-таки склоняется к моему мнению, я сказала жалобно:
- Костенька, ну хочешь, я на колени перед тобой встану?
- Перед иконами своими на коленях стой! - грубо оборвал меня Костя. - А теперь вытри сопли и слушай меня.
Я уставилась на брата, от неожиданности открыв рот. Да, мы с ним часто ссорились и спорили, и он нередко грубил и орал на меня, и все-таки обычно я брала верх. Может, потому, что чувствовала, что сильнее его. А может, потому, что была права. На этот раз я тоже была права, но что-то подсказывало мне: ни криками, ни уговорами, ни слезами настоять на своем мне не удастся. Таким я его еще никогда не видела.
- Так вот, - Костя навис надо мной и смотрел мне прямо в глаза каким-то совершенно диким взглядом. - Видишь эти деньги? Половина - твоя. Можешь забрать их хоть сейчас. Те деньги, которые в банке, мы получим через полгода. Разумеется, тоже пополам. Как только станет тепло, я полечу в Сибирь, найду эту дрянь и привезу сюда. И не надо кивать на дядю Пашу. Во-первых, он явно не дружил с головой. Уж не знаю, от травмы или всегда таким был. Честно говоря, мне плевать. А во-вторых, то, что он был патологическим скрягой, совершенно не значит, что и я стану таким же. Мне никогда не хотелось иметь много денег только для того, чтобы они были. Я хочу их тратить, понимаешь? Иметь хорошую машину, дорогую одежду, ходить с красивыми девушками в рестораны. Дом купить. На Канарах. А не корячится всю жизнь на чужого дядю за какие-то жалкие тридцать штук в месяц. Чтобы мелочь в карманах считать на бутылку пива. Чтобы у сестры занимать до получки, если надо девушку в кафе пригласить. Или на новые джинсы.
- Но, Костя, - робко попыталась возразить я, - с дядиными деньгами тебе теперь не надо будет занимать у меня на кафе и джинсы. Хватит и на машину, и на дом, и на кругосветное путешествие с девушками.
- Что мне эти гроши? - презрительно фыркнул Костя. - А это, сама понимаешь, гроши по сравнению с тем, что я могу получить. В общем, все. Разговор окончен. За шаром я поеду, нравится тебе это или нет. Конечно, я бы предпочел, чтобы ты поехала со мной. Но если тебе религиозные убеждения не позволяют, - тут он ядовито ухмыльнулся, - я не настаиваю. Сам справлюсь. Я могу даже первый найденный клад целиком тебе отдать. Построишь церковь в честь равноапостольных Константина и Елены и будешь в ней уборщицей. Кстати, если я тебя так раздражаю, то могу переехать пока в дядину квартиру.
Он хлопнул дверью гостиной и, насвистывая, отправился в ванную. А я уткнулась носом в спинку дивана и залилась злыми бессильными слезами.
Хоть я и не настаивала, Костя действительно переехал в дядину квартиру. "Чтобы не шокировать твою нравственность своими внебрачными связями", - так он сказал.
Когда мы с Костей съехались, он жил в страшенной грязи и питался лапшой быстрого приготовления. Мы договорились, что я буду вести хозяйство, кормить его и обстирывать, но за это он не будет приводить в нашу квартиру своих подружек.
Нет, я совсем не ханжа и считаю, что каждый человек волен решать для себя, будет ли он жить монахом, в браке или беспорядочно рассеивать свой генетический материал по всей вселенной. Если бы Костя привел в дом жену, пусть даже гражданскую, я бы не стала возражать. Может, меня и раздражали бы их счастливые вопли за стеной, но я бы притерпелась. В конце концов, мой развод со Славкой вовсе не означал, что я поставила крест на личной жизни. Мне всего двадцать восемь, и у противоположного пола я пользуюсь успехом. Однако я слишком брезглива, чтобы терпеть у себя дома неизвестных девиц, сменяющих друг друга со скоростью звука, замачивать Костины простыни в пятновыводителе и, натянув перчатки, отмывать ванну от чужой интимной растительности.
Впрочем, наш разъезд на Костину личную жизнь положительного влияния не оказал. Раньше во всех своих неудачах он винил мое "ханжество и самодурство" и свою "нищету", а теперь - "всеобщее женское коварство и блядство". На мой же взгляд все обстояло несколько иначе.
Так уж вышло, что наша близнецовость повернулась ко мне фасадом, а к Косте, соответственно, задом. Лет до десяти-одиннадцати мы были похожи больше, чем некоторые однояйцовые близнецы. Поскольку меня стригли коротко, а одеваться я предпочитала в брюки и мальчишечьи рубашки, все принимали нас за братьев. Тем более я любила представляться не Ленкой, а Лёнькой. Иногда нас путали даже родители. Я никогда не играла в куклы, презирала девчачьи ленточки, тряпочки, альбомчики. Чтобы различать нас, не раздевая, мама заставила меня отпустить челочку. До шестого класса у нас был один и тот же размер одежды и обуви, и частенько мы дрались из-за джинсов или кроссовок не хуже двух сестер. Мы были одинаково невысокие, тощие, русоволосые и сероглазые. И даже голоса у нас были очень похожие.
Перемены начались лет в двенадцать. У меня потихоньку начала расти грудь, что почему-то чрезвычайно обижало Костю. К тому времени мы уже лет пять жили в разных комнатах, но он привык забегать ко мне, когда захочется, и однажды влетел, когда я переодевалась.
"Фу, какая ты становишься уродливая!" - заявил он, увидев мои жалкие припухшие бугорки.
Я долго плакала, а потом поняла: Костя просто завидует тому, что я взрослею быстрее. Тем более я сильно обогнала его в росте и уже превращалась в девушку, а он по-прежнему оставался мальчишкой. У меня появился поклонник классом старше, а на него девчонки внимания не обращали.