Безродный Иван Витальевич - Саламандра стр 2.

* * *

Каждый божий день спрашивала Марфа Петровна Золотарева, ласково обвив его шею и плотно прильнув к нему своим гибким станом:

- Всем ли ты доволен, Петр Лексеич, есть ли нужда какая али просьба?

Глаза ее - словно спокойные воды глубокого сибирского озера в погожий день, губы - благоухающая розочка.

- Ответь, не таясь, голубь мой…

Тонкими пальчиками она нежно гладила его вьющиеся волосы, щекотала мочки ушей, теплой бархатной щекой прислонившись к его груди. Золотарев жмурился, словно гигантский жирный кот на солнышке, который "не был на Таити".

- Не изволь беспокоиться, Марфушка! Всем я доволен, все у меня есть, ничего боле мне не надобно.

- А любишь ли ты меня?

- Люблю! Более жизни своей люблю! Что хочешь для тебя сделаю, живота не пожалею.

- А коли так, замуж возьмешь?

- Возьму, как не взять?! Одна ты у меня лебедушка на белом свете…

- А вот повстречаешь другую…

В ее глазах отражалась всепоглощающая печаль, и слезы бриллиантами дрожали в уголках глаз.

- Не надобно мне другой! Никого не надо! Бог свидетель!

- Совсем никого из людей?

- Совсем!

- Поди-ка, обманываешь меня…

- Ни в коем разе, Марфушка, не изволь беспокоиться!

- Награда тебе будет большая, знатная…

- Не о злате или почестях пекусь, милая! Лишь бы с тобою быть.

Так и ворковали они часами, сизы голубки, и жизнь текла счастливо и неторопливо, словно медовая река. Дворец был великолепен, весь из золота и хрусталя, со всякими мраморными башенками, колоннами и широкими лестницами. На стенах висели толстые персидские ковры с удивительными изображениями, картины дивные да зеркала во весь рост, а с потолка свешивались огромные бриллиантовые люстры, кои давали столько света, что даже в самую темную ночь во дворце светло было, что в ясный летний день. Прислуги, однако, не было. Если не считать множество самых разных ящерок. И больших, и маленьких, и расцветок всяких: желтых, зеленых, красных, синих, пегих и протча. Вот они-то все и делали-помогали, услуги оказывали. Обуют-оденут, спать уложат, на ночь сказочку расскажут, убаюкают. Поесть-попить принесут, со стола уберут, песенку споют, да спляшут от души, раззадорят кровь молодую. Пустятся тогда в пляс и Золотарев с Марфушкой. Ну, вообще тогда веселье пойдет! До самого утра тонцы-звонцы!

- Царица она наша, Марфушка-то! - почтительно пищали ему ящерки. - Люби и почитай ее изо всех сил своих. Статься, королем нашим сделаешься.

Одежды на них и взаправду королевские были - парча и атлас, жемчуг и камни редкостные, драгоценные. Марфушка сапоги ему справила красные - мягкие и прочные, с золотыми бляхами, да поясок расписной, узорный, на память. А вокруг дворца сад раскинулся небывалый, волшебный. Росли в нем цветы диковинные, деревья и кустарники незнанные. Дорожки первостатейным малахитом да хризолитом розовым посыпаны, сортовым, фонтаны же золотом и бриллиантами отделаны, искуснейшая работа!

- Большие мастера делали, - рассказывала Марфа Петровна, - великие. Ни у кого такого нету.

- Истинно так, - восхвалялся Золотарев. - Ни у кого такого нет!

Весьма они любили гулять в нем, пением райских птиц наслаждаться, да на диковинных животных глядеть. Беседы разные вели, неторопливые.

- А хочешь ли вернуться домой, Петр Лексеич? - спрашивала иногда Марфушка. - Не тяготишься ли жизнию такой?

- Никак нет, - горячо отвечал он. - Ни за что тебя не брошу! Здесь мой дом!

- А помнишь свой прежний дом?

- Не помню… Да и зачем он мне?

- Молодец, коли так говоришь… Вознагражден за правду свою будешь. Ждать токмо надобно маленько. Испытания тебе грядут разные.

Долго ли, коротко ли, но говорит как-то Марфушка Золотареву:

- Повадился в наши леса нелюдь ходить незваный. Не то человек, не то зверь страшный, безобразный. Чинит беды разные, лес поганит, деревья губит, цветы топчет да зверей пожирает. Не хотела я тебе сначала говорить, но подбирается к нам он все ближе и ближе, слуг моих пугает верных, да меня грозится в полон взять, от тебя оторвать, милого. Иди в лес, убей его. Только будь осторожен, милый, меч-кладенец у него имеется. Но ты не робей, ибо силу я тебе дам великую, колдовскую. Победишь его, беса-оборотня.

И дала ему горстку порошочку белого в малахитовой шкатулочке.

- Бросишь ему в глаза, да и кидайся на него, нелюдя, без промедления, отбирай меч-кладенец. Но помни - схоронить ты его должен тайно, укрыв от глаз людских надежно. Чтобы не смог он ожить от чар чужих, не выбрался из могилы своей сырой.

- Одолею, беса-оборотня, - пообещал Золотарев. - Кажи дорогу!

Показала она ему путь-дороженьку, да поцеловала на прощание.

- Не выходи только на большую дорогу, - говорит. - Тропками иди звериными, ельником дремучим да болотцем топким. От чужих хоронься, ни с кем не заговаривай, не то худо с тобой случится. И со мной приключится, и с моими слугами, ящерками. Буду ждать тебя, Петр Лексеич, тревожиться за судьбу твою. Успей до рассвета! Иначе помрешь ты без меня, а я - без тебя.

Поклонился Петр ей в пояс, да и в путь тронулся, зверя дикого, оборотня лютого убивать. Тропками пробирался звериными, малозаметными, ельником дремучим, темным да болотцами топкими, гиблыми. Вышел, наконец, на приметное место - просеку - пеньки да гнилушки. А слева, на той стороне, невдалеке, - две больших сосны, перекрученные между собой, словно милующаяся парочка. Там и видели чаще всего чудище лесное, поганое.

Тут утреннее солнышко в облаках скрылось, потемнело все вокруг. Попрятались с испугу звери, примолкли птицы, затих ветер. Только дятел где-то постукивал, насекомых из коры добывал. Да что ему - голова-то не болит!

Страшно и Петру стало. Но вспомнил он глаза бездонные любимой Марфушки, руки ее нежные, ласковые, да речи сладкие и пошел вперед твердою походкой и с великою верою в сердце.

- Выходи, чудище лесное, поганое! - зычно крикнул он, подойдя к соснам и, ожидая обнаружить там его бесовскую берлогу.

Но там его не оказалось, только большой муравейник, как раз между сосенками. Побегал вокруг Золотарев, поискал оборотня, но того и след простыл. Зато он много кустов примятых нашел, следов чудных да уйму странных вещей, к которым и притрагиваться-то было страшно. Тогда он решил залечь в засаду. Час в кустах лежит, не шелохнется, другой лежит, чуть не дышит… Нет никого!

Вдруг после полудня послышались громкие шаги, будто в огромную пустую бочку били - кто-то топал по тропинке со стороны деревни. Вжался в землю Петр, не дышит совсем. Видит - на его полянку чудище зело страшное прется напролом через кусты, а те дымятся от прикосновения его волосатых лап, от сыплющихся с острых копыт искр. Уши у этого бесовского отродья ослиные, от них столбом пар валит, а пятак свинячий, весь в зеленых и желтых соплях, струей стекающих на землю. Глаза - что твое блюдце, не знамо кого, но красные и будто даже светятся. Пасть раззявата, во все стороны клыки торчат с ладонь величиной, и с них яд капает. Ручища его - бревнышко в обхвате, а ноги и того толще. Весь порос густым волосом, а на голой макушке маленькие рожки. На нем был только широкий пояс, смастеренный из человеческой кожи, на котором болтались привязанные за волосы людские головы, да заветный меч-кладенец.

Совсем струхнул было Золотарев, заклацал зубами, вспотел весь с головы до пят, хотя нежарко уже было, и земля холодная - октябрь на носу. А чудище тем временем подошло к муравейнику, нагнулось над ним и стало колдовать, бормоча заклинания и распространяя ужасный серный запах. И видит Петр - не муравейник это вовсе, а алтарь бесовский, сатанинский! Черную мессу решило устроить здесь чудище поганое!

Собрался с духом Золотарев, раскрыл табакерку, от волнения чуть не просыпав драгоценный порошок и, зажав того побольше в пригоршню, поднялся из-за своего укрытия.

- Изыди, окаянное! - возопил он и кинулся через кусты к оборотню, сидящему к нему спиной.

Бестия от неожиданности подпрыгнула и удивленно обернулась, разинув зловонную пасть.

- Конец тебе пришел, погань проклятая! - Петр размахнулся и кинул ей порошок прямо в выпученные красные глазища.

Взревело чудище голосом громоподобным так, что листья с многих деревьев осыпались, и птицы, коим недалече лететь пришлось, замертво упали. Замахало руками, забило кулаками своими волосатыми по обожженным глазам, затопало колоннами-ножищами. Не долго думая, подскочил Золотарев к нему и схватился за рукоятку меча. Но тот заколдованный оказался, словно прирос к чудищу. А бестия очухалась малость, да как двинет Петра под ребра, что он на несколько саженей отлетел в сторону. Засмеялось тут чудище, обрадовалось, загикало да захрюкало! Побежало к лежащему Петру, притворившемуся мертвым… А как только оно подошло поближе, Золотарев изловчился, да хвать того за ноги! Да так дернет, что оборотень опрокинулся навзничь и ударился головой своей поганой о валун. Звон пошел по лесу, будто кувалдами в сто тысяч медных тазов ударили! Вскочил Петр и сразу давай кладенец пытать, как его забрать-то. Не сразу тот поддался и вытащился из ножен, но, слава Богу, чудище не шевелилось, только бормотало что-то колдовское в забытье.

Для верности Золотарев еще раз посыпал белым порошком голову бестии. Та сразу же задрожала и забилась в конвульсиях, а из ее рта поперла желтая пена. Испугавшись, что она сейчас очнется, Петр глубоко вздохнул и, размахнувшись, с хрустом вонзил кладенец чудищу в грудь по самую, что ни на есть рукоятку! Заревело оно опять, замычало, заквакало да замяукало! Брызнул густой темный фонтан бесовской крови, поползли из открывшейся раны пауки да тараканы, жабы да гигантские мокрицы. Открыло оно глазища и промолвило в безысходной тоске: