- Пролетариат никогда не был вашим, - загремел Эрнест. - Он рос вне церкви, церковь меньше всего им занималась.
- Я вас не понимаю, - пролепетал епископ.
- А не понимаете, так я объясню вам. Вам, конечно, известно, что с появлением машин и возникновением фабрик во второй половине восемнадцатого века огромное большинство трудящегося населения было оторвано от земли. Условия труда в корне изменились. Бросив родные деревни, рабочий люд вынужден был селиться в тесных, скученных кварталах больших городов. Не только мужчины, но и матери семейств и дети были приставлены к машинам. Рабочий не имел семьи. Его жизнь была ужасна. Эти страницы истории залиты кровью.
- Знаю, знаю, - перебил его епископ, страдальчески морщась. - Все это ужасно. Но это было полтора века тому назад.
- Полтора века назад и возник современный пролетариат, - подхватил Эрнест. - А где была тогда церковь? Капитал погнал на бойню чуть ли не целый народ, а как отнеслась к этому церковь? Церковь молчала. Она не протестовала, как и сейчас не протестует. Вспомните, что говорит по этому поводу Остин Льюис: "Те, кому было заповедано: "Пасите овец моих", спокойно смотрели, как их овец продавали в рабство и замучивали до смерти тяжелой работой". В эти страшные годы церковь безмолвствовала. Но прежде чем продолжать, я хочу, чтобы вы мне ответили: согласны вы со мной или не согласны? Так это или не так?
Епископ колебался: он не привык к тактике "лобовой атаки", как называл ее Эрнест.
- История восемнадцатого века уже написана, - настаивал Эрнест. - Если бы церковь что-нибудь сделала в те времена, об этом можно было бы прочитать в книгах.
- Боюсь, что церковь действительно молчала, - вынужден был признать епископ.
- Сегодня она также молчит.
- Нет, с этим я не могу согласиться, - возразил епископ.
Эрнест не сразу ответил. Он испытующе посмотрел на своего собеседника, потом, видно, принял решение.
- Ладно, - сказал он, - посмотрим. В чикагских швейных мастерских женщины за целую неделю работы получают девяносто центов. Протестовала против этого церковь?
- Для меня это новость. Девяносто центов! Неслыханно, ужасно!
- Протестовала церковь? - повторил Эрнест.
- Церкви это неизвестно, - отчаянно защищался епископ.
- А разве не церкви было заповедано: "Пасите овец моих"? - издевался Эрнест. И тут же спохватился: - Простите, епископ, но с вами всякое терпение теряешь. А протестовали вы, обращаясь к своим богатым прихожанам, против применения детского труда на текстильных фабриках Юга? Знаете ли вы, что шести-семилетние дети работают там в ночной смене, и это сплошь и рядом - при двенадцатичасовом рабочем дне? Они никогда не видят солнца. Они мрут, как мухи. Дивиденды выплачиваются их кровью. Зато потом где-нибудь в Новой Англии на эти самые дивиденды вам выстроят роскошные церкви, чтобы ваш брат священник лепетал с амвона этим держателям дивидендов, гладким и толстопузым, всякие умильные пошлости!
- Я ничего этого не знал, - чуть слышно прошептал епископ. Он побледнел и, казалось, боролся с тошнотой.
- Стало быть, вы не протестовали?
Епископ отрицательно покачал головой.
- Стало быть, церковь и ныне безмолвствует, как в восемнадцатом веке?
Епископ опять промолчал, но Эрнест и не настаивал на ответе.
- Кстати, не забудьте, что, если бы священник и осмелился протестовать, ему пришлось бы немедленно распроститься со своей кафедрой и приходом.
- По-моему, вы преувеличиваете, - кротко заметил епископ.
- И вы решились бы протестовать? - спросил Эрнест.
- Укажите мне подобные факты в нашей общине, и я буду протестовать.
- Я покажу их вам, - спокойно сказал Эрнест. - Можете располагать мной. Я проведу вас через ад.
- Хорошо. И тогда я буду протестовать. - Епископ выпрямился в своем кресле, его кроткое лицо выражало решимость воина. - Церковь больше не будет безмолвствовать?
- Вас лишат сана, - предостерег Эрнест.
- Я докажу вам обратное, - ответил епископ. - Если все, что вы говорите, правда, я докажу вам, что церковь заблуждалась по неведению. Мало того, я уверен, что все ужасы нашего промышленного века объясняются полным неведением, в коем пребывает и класс капиталистов. Увидите, как все изменится, едва до него дойдет эта весть. А долг принести ему эту весть лежит на церкви.
Эрнест рассмеялся. Грубая беспощадность этого смеха заставила меня вступиться за епископа.
- Не забывайте, - сказала я, - что вам знакома только одна сторона медали. В нас тоже много хорошего, хоть мы и кажемся вам закоренелыми злодеями. Епископ прав. Те ужасы, которые вы здесь рисовали, мало кому известны. Вся беда в том, что пропасть, разделяющая общественные классы, слишком уж велика.
- Дикари индейцы не так жестоки и кровожадны, как ваши капиталисты, - отвечал Эрнест.
В эту минуту я ненавидела его.
- Вы нас не знаете. Совсем мы не жестоки и не кровожадны!
- Докажите! - В голосе его звучал вызов.
- Как могу я доказать это… вам? - Я не на шутку рассердилась.
Эрнест покачал головой.
- Мне вы можете не доказывать; докажите себе.
- Я и без того знаю.
- Ничего вы не знаете, - отрезал он грубо.
- Дети, дети, не ссорьтесь, - попробовал успокоить нас папа.
- Мне дела нет… - начала я возмущенно, но Эрнест прервал меня:
- Насколько мне известно, вы или ваш отец, что одно и то же, состоите акционерами Сьеррской компании.
- Какое это имеет отношение к нашему спору? - негодовала я.
- Ровно никакого, если не считать того, что платье, которое вы носите, забрызгано кровью. Пища, которую вы едите, приправлена кровью. Кровь малых детей и сильных мужчин стекает вот с этого потолка. Стоит мне закрыть глаза, и я явственно слышу, как она капля за каплей заливает все вокруг.
Он и в самом деле закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Слезы обиды и оскорбленного тщеславия брызнули из моих глаз. Никто еще не обращался со мной так грубо. Поведение Эрнеста смутило даже папу, не говоря уж о добряке епископе. Они тактично старались перевести разговор в другое русло, но не тут-то было. Эрнест открыл глаза, посмотрел на меня в упор и жестом попросил их замолчать. В углах его рта залегла суровая складка, в глазах - ни искорки смеха. Что он хотел сказать, какую готовил мне казнь, я так и не узнала, ибо в эту самую минуту кто-то внизу, на тротуаре, остановился у нашего дома и посмотрел на нас. Это был рослый мужчина, бедно одетый; он тащил на спине гору плетеной мебели - стульев, этажерок, ширм. Он оглядывал наш дом, видимо, раздумывая, стоит или не стоит предлагать здесь свой товар.
- Этого человека зовут Джексон, - сказал Эрнест.
- Такому здоровяку следовало бы работать, а не торговать вразнос, - раздраженно отозвалась я.
- Взгляните на его левый рукав, - мягко сказал Эрнест.
Я взглянула - рукав был пустой.
- За кровь этого человека вы тоже в ответе, - все так же миролюбиво продолжал Эрнест. - Джексон потерял руку на работе, он старый рабочий Сьеррской компании, однако вы, не задумываясь, выбросили его на улицу, как гонят со двора разбитую клячу. Когда я говорю "вы", я имею в виду вашу администрацию, всех тех, кому акционеры Сьеррской компании поручили управлять своим предприятием, кому они платят жалованье. Джексон - жертва несчастного случая. Его погубило желание сберечь Компании несколько долларов. Ему бы оставить без внимания кусочек кремня, попавший в зубья барабана, - поломались бы два ряда спиц, зато рука была бы цела. А Джексон потянулся за кремнем; вот ему и размозжило руку по самое плечо. Дело было ночью. Работали сверхурочно. Те месяцы принесли акционерам особенно жирные прибыли. Джексон простоял у машины много часов, мускулы его потеряли упругость и гибкость, движения замедлились. Тут-то его и зацапала машина. А ведь у него жена и трое детей.
- Что же сделала для него Компания? - спросила я.
- Ничего. Виноват! Кое-что сделала: она опротестовала иск Джексона о возмещении за увечье, предъявленный им после выхода из больницы. К услугам Компании, как вам известно, опытнейшие юристы.