Он вытер глаза рукой, опрокинул в рот содержимое бокала и, шатаясь, ушел куда-то в темноту. Харман еще немного постоял на веранде, глядя на цветник, разбитый перед террасой. Перед его мысленным взором, как мгновенные фотоснимки, пронеслись, сменяя друг друга, образы хозяев этого странного мирка.
… Вот доктор Кетцель, в резиновом фартуке и резиновых окровавленных перчатках, склоняется над хирургическим столом, на котором распростерто истощенное тельце ребенка… Вот он же, в темном костюме и полосатом галстуке, съехавшем набок, с аппетитом разгрызает куриную ножку…
… Обершарфюрер Отто Майер, старший надзиратель женского сектора, хохоча, наблюдает, как его овчарка хватает за ягодицы женщин в полосатых робах… Он же, галантно расшаркивающийся перед фрейлейн Магдой…
… Ганс Лесовски, заведующий штрафным блоком, злобно оскалившись, бьет человека в полосатом железным прутом по спине и по голове… Ганс Лесовски, поднимающий тост за благородную миссию арийской расы…
Потом Харман вновь увидел перед собой множество огромных детских глаз, неотрывно глядящих на него исподлобья, с печалью и упреком.
Он очнулся от своих видений. Судя по звукам, доносившимся из темноты, за одним углом дома кого-то сильно рвало, а за другим углом кто-то, облегченно крякая и пьяно икая, обильно мочился на стену…
Дверь на веранду открылась, пропустив наружу взрывы хохота и обрывки пьяных песен, и вновь закрылась. Рядом с Харманом остановился фон Риббельи, заложив руки за спину и глядя в темноту, стал покачиваться с каблука на носок.
– "Я сказал себе: "дай испытаю весельем, – познакомься со благом!" – неожиданно нараспев стал говорить он. – "Но вот – это тоже тщета – о смехе промолвил я: вздор"…
– "И о веселии: что оно творит?", – подхватил Харман.
– Ого, – сказал фон Риббель и с любопытством взглянул на обер-лейтенанта, – похвальное знание Экклезиаста! Изучали богословие?
– Никак нет, господин оберштурмбанфюрер, – щелкнул каблуками Харман. – Но у меня хорошая память…
– Вольно, – разрешил фон Риббель. -- Как ваши дела?
– У меня еще не было дел, господин оберштурмбанфюрер.
– Ах, да… Кстати, завтра, с утра, можете начинать работу на складе, я дам соответствующие указания Фельдеру и Шарцу.
– Благодарю, господин оберштурмбанфюрер.
Они немного помолчали. Затем Харман вежливо спросил разрешения идти отдыхать. Фон Риббель покосился на него и усмехнулся:
– Чувствуете себя чужим в нашей компании? Ну что же, иногда и мне самому кажется, что мы все – не к месту в этом мире… Не смею вас задерживать, обер-лейтенант, спите спокойно.
Харман отдал честь и пошел в темноту. На полпутион остановился:
– Извините, господин оберштурмбанфюрер, я совсем забыл… – сказал он через плечо. – Поздравляю вас с днем рождения.
Он обернулся, но на веранде уже никого не было.
На следующий день, с утра, они пришли с Фельдером к складу ценностей, который оказался большим каменным зданием. У добротных дверей здания расхаживал угрюмый часовой. Начальник канцелярии по-приятельски хлопнул часового по плечу и попросил отворить "Сезам", по его выражению. Дверь заскрипела на несмазанных петлях, и офицеры проникли внутрь. Вскоре, откуда ни возьмись, появился хмельной Шарц с двумя солдатами. Пробурчав что-то часовому о несоблюдении инструкции о караульной службе, он прошел мимо.
Харман огляделся. Бетонный пол склада был заставлен ящиками и тюками. В сущности, все уже было подготовлено к отправке, оставалось только сверить имущество со списком.
– Вот, дружище Харман, – усмехнулся штурмбанфюрер, – валяй, забирай свои сокровища.
– Неужели все это поместится в мою машину? – спросил Харман.
– То, что не поместится, оставишь на следующий раз. Это как в том анекдоте…
Харман, не слушая анекдот, приступил к работе. Видно, подобное времяпрепровождение было не по душе Фельдеру, потому что он сразу вспомнил о неких служебных обязанностях и поспешил ретироваться,
По просьбе обер-лейтенанта Шарц и солдаты принялись помогать ему. После того, как солдаты по знаку Хармана распаковывали очередной ящик или тюк, он отмечал их содержимое в списке, и солдаты вновь упаковывали ценности. Шарц исполнял функции наблюдателя. Он поминутно чесал затылок плетью, крякал, восхищенно сопел и испускал многочисленные междометия. Воспользовавшись очередным перекуром, он спросил Хармана, действительно ли так ценны все эти вещи.
– Конечно, – позволил себе усмехнуться обер-лейтенант. – Не будем говорить о золотых изделиях, возьмем одни произведения живописи. Тут есть картины знаменитых голландских и итальянских мастеров XVI и XVII веков, а также работы лучших русских художников восемнадцатого и девятнадцатого столетий. А какую огромную ценность представляют православные иконы?! В общем, стоимость всего этого, даже по самой поверхностной оценке, составляет много миллионов…
– Рейхсмарок? – скептически переспросил ротенфюрер. – Не знаю, не знаю… Лично я бы… это… взял бы себе золотишко там, камушки, а не картинки… Вещь всегда есть вещь… Пальтецо, к примеру. Взял и носи… это… на здоровье. А вот эту мазню, – он ткнул плетью в одну из картин, -на себя не наденешь!
– Эти ценности, – медленно сказал Харман, не спуская взгляда с ротенфюрера, – нужны, в первую очередь, для блага великой германской нации.
– А я что? – смешался Шарц. -Я и говорю, значит… ну… великому рейху там… Так точно!
Они провозились в хранилище до вечера.
Да, в Харвице было сосредоточено большое и очень ценное собрание предметов искусства, картин и золотых изделий, вывезенных из России и Польши. Харман подумал, что его не зря послали сюда. Среди ценностей, "конфискованных" эсэсовцами на оккупированных территориях, были ценнейшие полотна разных веков, вазы, изделия из золота и мрамора, часы, драгоценная старинная посуда ручной работы, редкие экспонаты из всевозможных музеев и частных коллекций, гравюры на дереве и меди, ковры и гобелены. Все это был антиквариат, практически не имеющий цены…
Наконец все было отобрано, проверено и вновь упаковано. Харман посмотрел на часы.
– Разрешите… это… отбыть на ужин, господин обер-лейтенант? -спросил, переминаясь с ноги на ногу, Шарц.
– Можете быть свободны до завтрашнего утра. Машина готова?
– Так точно! Находится на стоянке… Может, прислать после ужина солдат, чтобы… это… грузить?
Харман на мгновение задумался.
– Не стоит, Шарц, – наконец медленно проговорил он. – Погрузим утром.
Уже дойдя до двери, он вдруг обернулся и, сам не зная зачем, спросил:
– Кстати, а где сейчас находится рядовой Верке?
– В карцере, господин обер-лейтенант, – осклабился Шарц. – Завтра его… это… в гестапо отправят, и поделом! Таким – не место в армии…
– А кто он по профессии?
– Не могу знать, господин обер-лейтенант. Вообще-то он сам – из студентов, но военная… это… специальность – водитель.
– Вот как, - сказал Харман. – Мне как раз нужен водитель на обратный путь.
– Не отдадут его вам, – буркнул Шарц. - Под трибунал положено таких, а я бы вообще кокнул его на месте. Ученый! Философ! – Он презрительно сплюнул. – Какой-то вонючий студентишка.. это… будет всякие идеи разводить!.. Развелось умников-то! Вот чем их воспитывать надо! – Он покосился на свой кулак и гневно засопел.
Когда Харман вышел со склада, на него накатило какое-то странное чувство, и он сразу вспомнил детские глаза, с болью смотревшие на него. С ним действительно что-то случилось, но он не мог никак понять, что именно. Он вдруг увидел себя как бы со стороны – молодого, здорового немецкого офицера со спокойным лицом и в безукоризненно сидевшей на нем форме мышиного цвета. Нахлобучив на лоб фуражку с высокой тульей и не видя перед ничего, кроме прозрачных детских глаз, он брел пo лагерю.
Потом оказалось, что он уже лежит одетый на кровати в своей комнатушке. Мозг его лихорадочно работал.
Понять и объяснить можно все, думал он. Даже расстрелы военнопленных. В конце концов, война есть война, хотя это не оправдание негуманности. Но как объяснить и понять то, что они делают с детьми? При чем тут дети?
И вообще, думал Харман, враг, конечно, есть враг. Но даже над врагом нельзя так издеваться, потому что враг – тоже человек. Правда, здесь существуют какие-то странные понятия. Людей здесь не считают людьми, вот в чем все дело. Но ведь и к животным нельзя относиться так жестоко!
Анализируя поступки и образ мыслей персонала Харвица, Харман пришел к однозначному выводу: они возомнили себя сверхлюдьми, но на самом деле это не люди. Это мерзкие, равнодушные ко всему на свете, кроме желания удовлетворить свои простейшие инстинкты, твари. Даже такие как фон Риббель… Они извлекают выгоду из мук и страданий других людей.
Ему вдруг пришла в голову мысль: а чем я лучше их, если я прибыл сюда за ценностями, собранными за счет насилия и убийств? Кто меня послал за ними?
Он не знал ответа на этот вопрос, как не знал, кому и зачем понадобились произведения искусства, хранившиеся в Харвице. Он почему-то знал, что управление Розенберга тут ни при чем.
Еще совсем недавно он слепо подчинялся целевой установке: нужно вывезти ценности из лагеря. Но теперь она рухнула, как взорванная стена, и на ее место встала совсем другая цель. В нем медленно созревало решение проблемы, связанной с достижением этой цели. И вдруг он услышал внутренний голос:
'Не делай глупостей! Забудь то, что ты увидел здесь. Это не относится к твоей задаче".
"Не могу, – тоже мысленно возразил Харман. – Такое не забывается. Что же касается задачи, то у меня теперь другая задача".