Укладывая дела подследственных в стол, Феликс вновь наткнулся на папку Луки: точно так же, как и Феликс, он в свое время подписал Кодекс. Между следователями Кодекс в шутку назывался "Приговором". О человеке говорили - тоже в шутку: "он подписал свой приговор". В известный день Лука его оформил, полжизни не трогал, потом дописал новый параграф и, как следствие, очутился в другом районе, где и встретился с Феликсом. По опыту работы следователь знал, что человек, изменивший хоть один параграф личного Кодекса, обычно не задерживается и в новом районе, а катится дальше, начинает болтаться по районам, нигде не находя себе места, и успокаивается только в "Общем", на вечном поселении, удрать оттуда уже невозможно. Печальная участь ожидает Луку в случае выселения…
- Салют Швободе!
Феликс оторвался от бумаг и поднял голову: перед ним стоял человек, которого они с Патом встретили возле Управления. Тот самый - с перекошенным лицом и испорченными зубами, в клетчатых брюках клоуна. Мастер. Через минуту этот мастер сидел на стуле напротив Феликса и был отчего-то до крайности ему неприятен.
- Что это у вас с лицом? - не удержался Феликс.
- С детства. Неудачный исход. Хирург подпортил.
За весь день мастер был, пожалуй, самым неприятным посетителем. Феликс поднялся из-за стола и подошел к окну. На улице начиналась обычная вечерняя жизнь: устанавливали звучатель. Окно кабинета выходило на площадь, где сейчас вместе со звучателем устраивали помост для президента. У Феликса крутился в голове не законченный им мотивчик, и с каким-то тихим отчаянием он думал: "Наступит ли этому когда-нибудь конец или нет?". Больше всего на свете он любил это время, когда еще почти светло и совершенно не ясно, что будет, когда стемнеет, когда все дневные дела завершены и можно предаться приятному ничегонеделанию, помечтать о предстоящем…
- Значит, так… - перебил мысли Феликса мастер. - Я едва не опоздал в цех, когда они его привели. Задал работу, как вы просили, подключил сторожа… - И мастер пересказал Феликсу весь день, проведенный с Лукой по его поручению. Весь день, не подозревая того, Лука находился под пристальным наблюдением добровольца, что исключало неожиданности. Но когда мастер перешел к описанию трагических событий на площади, Феликс насторожился: правда, была надежда, что Лука с мастером могли оказаться в них не втянутыми, а просто болтаться поблизости, но вскоре Феликс услышал: поведение Луки вышло из-под контроля! Не понимая, зачем Луке понадобилось привлекать к себе внимание, он прервал рассказ мастера:
- Этого достаточно.
- Можно идти? - спросил тот.
- Идите, - все так же глядя в окно, разрешил Феликс.
- А пропуск?
- Ах, да!.. - следователь с неохотой повернулся. Его рука механически потянулась к столу, к лежащей в его пустом верхнем ящике пачке пустых бланков. И замерла. - Да ну вас к дьяволу! - сказал Феликс. - Идите так!
- А с ним что будет? С этим Лукой?
- Что будет с Лукой? - переспросил Феликс и, по-прежнему избегая взгляда мастера, вновь отвернулся к окну. Теперь, после такого обширного инцидента, Лука, вероятнее всего, попадет к другому следователю, и тогда всплывет уже не зачинщик убийства на площади, нет, всплывет уже он, Феликс. Именно он не сумел взять с нарушителя подписку, отпустил, чем и вызвал весь этот кавардак. Феликс очень живо представил себе насмешливые глаза Пата, пересылку… С бесконечной тоской разглядывая площадь, он отметил, что помост для президента уже установили, уже начали стекаться к нему первые любопытные из числа тех, кто ничего не смог себе придумать на вечер, кроме этого помоста, на котором вскоре будет петь и кривляться новый президент района.
- Где он сейчас?
- Дома, - с готовностью ответил мастер.
- Откуда знаешь?
- Я проследил.
Отлично. Значит, он дома. Теперь лишь бы успеть подсунуть ему дичь покрупнее!.. Феликс мрачно улыбнулся и резко отвернулся от окна. Вот тут-то и упал с подоконника и разбился этот самый дурацкий горшок с этой самой дурацкой сиреневой плесенью, и его-то теперь, после ухода мастера, разглядывал следователь в своем кабинете.
Они любили друг друга, как молодые или как новобрачные. Силы, необходимые для такой любви, оба черпали из своего одиночества, неожиданно поладив - оба оказались одного поколения и почти одного возраста: женщину выдали непластифицированные ладони. Когда утихли первые порывы сближения, она спохватилась, вытащила и выбросила пластиковую трубку, и та прилипла к стене комнаты и теперь свешивалась, как перегоревшая лампочка. Лука ничего этого не видел. Он обливался сладким любовным потом, задыхаясь и шаря руками по полу, и ладони его рук не находили прохлады. Казалось Луке, что висел он в узком пространстве между сблизившимися потолком и полом, и этот полет длился вечно, всегда. Девки, которыми он обычно обходился, так любить не умели. В их опустошенные сердца проваливалось все, даже страсть. Поэтому любили не они, любил механизм, техника, запущенная однажды машина любви. Машина любить не умеет, она может только мять, крушить, терзать и губить, поэтому Лука никогда не удовлетворялся такой любовью, не понимал ее, не чувствовал, что именно его любят, а другого, возможно, никогда уже так любить не будут! В короткие мгновения, когда он успевал о чем-то думать, он думал о том, почему теперь так презирают баб? За что их ненавидят? "Это же фон, - думал он. - Земля, по которой мы все ходим, на которой происходит и сверкает все: слава, пошлость, гений, тщеславие, доброта, удача…"
- Ты устал? - спросила Ника.
- Нет, - ответил Лука, дотрагиваясь до ее виска: под пальцами билась тонкая нервная жилка. - У тебя грудь, как у девушки.
- Это парафин, - грустно призналась Ника. - Инъекция.
- Не делай больше этого, - попросил Лука.
- Я больше не буду, - пообещала Ника и потерлась виском о его плечо. Потом погладила ему лицо. Лука замычал.
- Что? - приподнялась она на локте.
- Губа, - признался он.
- Дай я посмотрю! - она залезла языком ему под верхнюю губу.
- М-м-м!.. Не здесь, нижняя. Нижняя разбита!
- Очень больно?
- Да как тебе сказать… Пожалуй, что нет.
Губа действительно больше не болела. Ничего больше не болело. Лука успокоился.
- А что это у тебя под глазом? Будто сосудик лопнул!.. - Ника погладила пальцем ему под глазом.
- Ника!
- Что?
- Поцелуй меня в глаз!
- Говорят, это нехорошо. Говорят, после этого ссорятся.
- А мы с тобой не будем. Мы не будем ссориться. Я тебя прошу… Понимаешь, я все время вижу какие-то пальцы…
- Где? Какие именно пальцы?
- Как только закрою глаза.
- Где ты их видишь?
- Вот тут, - Лука помахал рукой перед лицом.
- Ты перестал за собой следить, старичок! - грустно сказала Ника и двумя пальцами ущемила его кожу на подбородке. - Почему ты небрит?
- Не помню, - отозвался Лука.
"Чем же они отличаются? - думал Лука. - Эта и та - единственная? И если та - единственная, то кто же тогда эта? И зачем я с ней? И кто такой я? И кто она? Мы? Эта и та - единственная. И если та - единственная, то кто же тогда эта? И зачем она?" - Лука закрыл глаза. Появились пальцы.
- Ника, пальцы! - крикнул он.
Каждый раз, когда он был с любимой женщиной, он чувствовал себя маленьким и слабым. Для того чтобы ему помочь, не стоило труда сломать его или даже убить - он был слабый человек. И в то же самое время он был сильный человек - потому что для того, чтобы ему помочь, мало было его сломать, нужно было его убить. А теперь он и сам мог убить любого. Он вспомнил рецидивиста на площади: "Теперь ему у меня не отнять ни крошки славы!". - И вдруг улыбнулся.
- Ты что? - спросила Ника.
- Знаешь, а ведь я тебя не люблю.
- Ну и что. Я тебя тоже.
- Я люблю другую.
- И я другого.
"Ну вот, - подумал он. - Она меня даже не любит. За это я должен… ее ненавидеть?"
- Ника, - позвал он.
- Да?
- Какой я?
- Ты?
- Каким ты меня видишь?
- Ты забавный! - она опять потерлась виском о его плечо.
- А у тебя до меня было много мужчин?
Она рассмеялась:
- Это профессиональная тайна.
- И все же…
- Зачем тебе? Ладно, ты из них - самый сильный.
- Это правда?
- Ага.
Он скосил вниз глаза и увидел, как от смеха заколыхался ее живот, и подумал: "Я опять ее хочу. Ее или все-таки ту, другую, единственную?".
- Ника, я опять тебя хочу! - признался он.
- Я же не против! - она крепко обняла его за плечи. - Мне кажется, что после "этого" ты становишься человеком… Ну, все. Все. Засунул - и молчи.
У него мелькнула мысль, что, может быть, все то, что он сейчас делает и делал раньше, - это просто нелегкий путь к ней, к той, единственной, писавшей ему эти проклятые письма из "Общего района" для того, чтобы он… Мысль оборвалась и исчезла, растаяла без следа.