Не считая собраний, Роб видел директора всего дважды: когда поступал в школу и однажды в коридоре, директор тогда поручил ему отнести какое-то письмо в учительскую. Теперь директор смотрел на Роба так, словно не понимал, кто перед ним. Ничего удивительного – в школе училось почти две сотни мальчиков.
– Рэндал, – задумчиво сказал он и повторил уже тверже. – Рэндал, это мистер Чалмерз из министерства просвещения.
– Доброе утро, сэр, – Роб вежливо поклонился плотному человеку с мохнатыми щеками и спокойным внимательным лицом. В ответ тот молча кивнул.
– Мистер Чалмерз занимается твоим случаем, – продолжал директор. – Теперь, после прискорбной кончины твоего отца, насколько мне известно, из близких родственников у тебя осталась только тетя. Она живет… – он заглянул в блокнот, – в Шеффилдском Урбансе. Боюсь, она не сможет взять тебя к себе, так она сказала. Ее муж очень плох…
Роб молчал, ему и в голову не приходила мысль о тетке.
– В такой ситуации лучшее решение твоего вопроса, практически, единственное решение – перевести тебя в школу-интернат, где о тебе хорошо позаботятся. Мы чувствуем…
Роб с удивлением услышал собственный голос:
– Разве я не могу остаться с семьей Кеннели, сэр?
– Кеннели? – они переглянулись. – Кто это?
Роб объяснил.
– Да-да, понимаю, – кивнул директор. – Соседи. Конечно, они помогли тебе, но это, безусловно, не годится.
– Но у них есть свободная комната, сэр.
– Не годится, – спокойным, не терпящим возражений тоном повторил директор. – Ты будешь переведен в интернат в Барнсе. На сегодня от уроков я тебя освобождаю. Машина придет за тобой завтра в девять утра.
Роб сел в автобус, идущий к стадиону. Сегодня дежурил мистер Кеннели. По дороге Роб вспоминал все, что знал о государственных интернатах. Одни школы были хуже, другие – лучше, но все они славились репутацией пугала, внушавшего страх и презрение одновременно. Учились там не только сироты и дети несчастливых браков, но и малолетние преступники. О жизни в этих школах ходили ужасные слухи, особенно – об отвратительной пище и безобразной дисциплине.
Роб попросил передать мистеру Кеннели, что ждет его и, спустя минут десять, тот вышел из комнаты отдыха. А пока Роб смотрел на голографическом экране, что происходит на арене. В тот день состязались проволочные гладиаторы. Противники дрались короткими тупыми копьями из слоеного стекла, с натянутых на разной высоте и расстоянии друг от друга проволок. Запутанная система управления проволоками менялась от состязания к состязанию. Сорвавшись вниз, борцы могли упасть либо в воду, либо на твердую землю, утыканную искусственным колючим кустарником, сверкающим смертоносными шипами. Проигравший всегда получал увечья, часто – тяжкие, иногда – смертельные. На этот раз сражались трое. Один уже сорвался и, прихрамывая, ковылял прочь. Оставшиеся двое продолжали раскачиваться, обмениваясь ударами, освещенные синеватыми бликами защитного купола стадиона.
– А, Роб! Почему ты не в школе? – спросил мистер Кеннели.
Роб рассказал ему о том, что случилось. Мистер Кеннели выслушал, не перебивая.
– Они сказали, что мне нельзя у вас остаться! Но ведь это неправда?
– Мы бессильны против закона, – с трудом выговорил мистер Кеннели.
– Но ведь вы можете пойти и поговорить с ними, попросить за меня!
– Бесполезно.
– У нас в школе есть один мальчик, Джимми Маккей. У него в прошлом году умерла мама, и Джимми взяла к себе миссис Пирсон из вашего дома. Он так и живет у нее.
– Пирсоны могли усыновить его.
– А вы? Вы не можете меня усыновить?
– Без согласия твоей тети – нет.
– Но она не хочет брать меня к себе! Она сама сказала!
– Это вовсе не значит, что она готова отдать тебя первому встречному. Может, она надеется, что все утрясется, и тогда заберет тебя.
– Давайте спросим ее. Я уверен, она согласится.
– Все не так просто… – мистер Кеннели замолчал. Роб ждал. – Мне кажется, это лучший выход. Там ты будешь в безопасности.
– В безопасности? Почему?
Мистер Кеннели хотел что-то сказать, но, словно споря с собой, покачал головой.
– Там о тебе позаботятся. Да и со сверстниками будет интереснее. Мы с миссис Кеннели уже немолоды, с нами скучно.
– Вы сказали "в безопасности".
– Не обращай внимания – просто с языка сорвалось.
Мистер Кеннели избегал взгляда мальчика и внезапно, несмотря на оправдания и уловки, Роб понял главное: мистер Кеннели не хотел брать его к себе. Роб вспомнил о той ночи, когда мистер Кеннели не вступился за его отца. Но теперь он не чувствовал ненависти, скорее – безысходность и отчаянное одиночество.
– Хорошо, мистер Кеннели, – сказал Роб.
Он уже повернулся, чтобы уйти, как мистер Кеннели крепко схватил его за плечи, повернул к себе и пристально посмотрел прямо в глаза:
– Это для твоего же блага, Роб. Поверь мне. Я не могу сейчас всего объяснить, но это для твоего же блага.
На экране головизора один из борцов сделал выпад, нанося удар, второй парировал и сам ударил в ответ. На сей раз удачно – его противник упал на шипы, нелепо взмахнув руками.
– Я пойду домой, – сказал Роб. – Надо успеть собраться.
2. "ПОЗОР ШКОЛЫ!"
Интернат находился на берегу Темзы. Спортивные площадки и голые, без архитектурных излишеств, здания учебных корпусов, выстроенные с унылом стиле конца двадцатого столетия, раскинулись кольцом вокруг более современных жилых корпусов – казарменно-строгих внутри, но снаружи – раскрашенных в яркие радостные тона. Роба поселили в корпусе G, небесно-голубого цвета, с широкими извилистыми оранжевыми полосами.
Первые несколько дней он никак не мог войти в колею – сказывалось и недавнее потрясение, и обилие новых впечатлений. День был заполнен до отказа. В половине седьмого воспитанников будили резкие позывные по трансляции; потом, после свалки в умывальных, нужно было успеть одеться и ровно в семь быть на спортплощадке. Идти до нее приходилось четверть мили, только корпус H был еще дальше. В семь начиналась перекличка. Опоздавшие даже на полминуты заносились в "черный список" и, в наказание, вечером должны были выполнять дополнительные гимнастические упражнения.
Завтрак начинался в восемь. Строго говоря, до завтрака воспитанникам полагалась получасовая утренняя разминка, но очень скоро становилось ясно, что если не хочешь остаться голодным, лучше занять очередь в столовую. Кроме того, что пища была скверно приготовлена, ее просто не хватало. Тем, кто стоял в "хвосте", доставалась лишь отвратительная комковатая овсянка на воде, половинка переваренного "резинового" яйца или полкотлетки. И даже не всегда – прозрачный ломтик хлеба. Старшеклассники пробивали дорогу к началу очереди в последнюю минуту, а малышам не оставалось ничего другого, как покорно ждать.
Утренние уроки начинались в 8-45 и продолжались до 12-30, потом – перерыв на обед и снова – очередь в столовую. Днем – спортивные занятия до 4-30, вечерние уроки с 5 до 7, и до 9 – свободное время. В 9 часов в интернате выключался свет. Правда, в эти два часа свободы перед сном зачастую приходилось либо отрабатывать наказание за какую-нибудь провинность, либо выполнять одно из поручений, запас которых всегда имелся в избытке у любого старшеклассника. Каждый вечер Роб, совершенно обессиленный, падал на свою низенькую кровать с жестким бугристым матрацем и забывался тяжелым сном.
Понемногу Роб присмотрелся к своим соседям. В его дортуаре было тридцать мальчиков примерно одного возраста. В первую же ночь его насторожили странные звуки в дальнем конце комнаты: голоса, крики боли. Но тогда он слишком устал и не придал этому значения. На следующую ночь все повторилось и он понял, что происходит. Несколько старшеклассников издевались над каким-то несчастным мальчишкой. Роб слушал его крики и думал: "Вот Д'Артаньян не стал бы тихонько лежать в постели и терпеть такую несправедливость. Он бы проучил негодяев. Но разве найдешь среди этой дикой враждебной ватаги Портоса, Атоса и Арамиса?". Наконец, мучители ушли и засыпая, Роб еще слышал жалобные рыдания мальчика.
На утро перед уроком он спросил о ночном происшествии Перкинса, бледного рыженького мальчугана.
– Симмонс, что ли? Да его просто знакомят с Порядком.
– С порядком? – не понял Роб.
Перкинс объяснил, что это устрашающий ритуал, обязательный для всех новичков.
– Я тоже новенький, но со мной ничего не делали, – сказал Роб.
– Слишком новенький. Первые три недели не тронут. Погоди, и до тебя очередь дойдет.
– А что они делают? Вот с тобой что делали?
– Разное… – неопределенно ответил Перкинс. – Хуже всего, когда обвязали голову проволокой и стягивали. Я думал, у меня глаза вылезут.
– Так больно?
– Еще бы! Мой тебе совет – громко не кричи. Если совсем не будешь кричать, все равно заставят, только хуже будет. Завопишь слишком громко – станут мучить еще сильнее. Ну, а если чуть-чуть покричать, им быстро надоест – скучно.
Они вошли в кабинет истории техники. Учитель – маленький опрятный седой человек – заученной скороговоркой бубнил что-то о ракетах и космических полетах; один за другим мелькали слайды. Исчерпав тему, он лениво спросил, есть ли вопросы, вовсе не надеясь их услышать.
– Сейчас ракетные двигатели почти не применяются, правда? – спросил Роб.
Учитель взглянул на него с легким удивлением:
– Едва ли. Конечно, они используются на авиатреках, но по-настоящему полезного применения не находят.
– Но ведь ракеты были изобретены для межпланетных полетов. Это правда, сэр?
– Да.