Я играл Ричарда III, это была одна из серьезных, трудных и счастливых моих работ. Трудной она была потому, что это Шекспир, потому что это гениальная роль. Счастливой — потому что я прикоснулся к великому искусству.
История рисует Ричарда III злодеем. Ради завоевания власти он убил своих племянников, он пробивался к трону через кровь и интриги, не брезгуя никакими средствами в достижении своей цели. Это известно. Но мало кому известно, что в истории он был одним из самых прогрессивных королей. При нем начала работать почта, он стал собирать под одну руку королевство не ради собственной власти, а ради могущества страны. Он примирял кланы, стараясь обойтись малой кровью. Но, как у всякого правителя, достигшего высшей власти, у него были могущественные противники, которые в конце концов покончили с ним: его зарубили.
Враги Ричарда не были едины. Йорки и Ланкастеры так остервенело дрались между собой за власть, что полностью уничтожили друг друга, открыв путь к престолу Тюдорам, и Англией стала править королева Елизавета. Имея неограниченную власть, она приказала историкам запечатлеть Ричарда III в исключительно черных красках. Черная краска настолько въелась в историческое лицо Ричарда III, что он стал для потомков символом интриганства, коварства и злодейства. Придворный драматург Вильям Шекспир по требованию той же Елизаветы написал пьесу «Ричард III», с угодной королеве трактовкой этого образа, — и перед всеми предстала жуткая фигура горбуна, уродливое существо, злодей, который рвется к власти ради власти, достигает ее и погибает от руки благородных мстителей…
Когда я работал над образом Наполеона, то читал обширную литературу о нем. Со страниц книг, и исторических и художественных, предстает в общем-то одна и та же картина: англичане ругают его, французы превозносят. К примеру, эпизод, когда Наполеон отступает со своей армией, незадолго до знаменитых Ста дней, англичане оценивают как проявление трусости. Французы же объясняют это как тактический ход.
Примеров искажения истории можно привести великое множество, достаточно обратиться к нашей собственной истории первой половины XX века. У всех на памяти, как мы писали и переписывали историю Великой Отечественной войны в угоду генсекам. Первым воякой Брежнева изображали. Сколько анекдотов по этому поводу ходило! Теперь и анекдоты забылись, и боевые подвиги полковника политотдела, тем более что никаких особых подвигов и не было.
Ради собственных амбиций власть имущие шли на преступную подтасовку исторических фактов.
Всем известно, что Буденный командовал Первой Конной армией. А была, оказывается, и Вторая Конная (поначалу Первая), о которой мы почти ничего не знаем, — под командованием Миронова. Сегодня, когда восстанавливается историческая правда, реабилитируются участники гражданской войны, выясняется, что история ее писалась по указке «великих» на их лад, в их интересах. Выясняется, не без воли на то Буденного Миронов был расстрелян, и о его подвигах история, естественно, умалчивает.
А как тот же Буденный протестовал против рассказов Бабеля о Первой Конной? Понятно, чего он боялся.
Театр, как и художественная литература, представляет собой в этом отношении большую силу. Исторические книги читают не все, в театр же ходят все. Помимо прочего, искусство воздействует и на чувства человека.
Театр вечен. Одно его поколение сменяет другое. Возникнув в глубокой древности, он дожил до наших дней и будет, несмотря ни на что, ни на какие кризисы и войны, существовать и дальше, потому что вечно жива душа его.
Театр бессмертен, потому что человечество не может остаться лишь с бездушным телевизором. Телевизор — великое изобретение, но он и страшная вещь, потому что замыкает меня в своего рода камеру, в которой я сижу, прикованный к мерцающему экрану, отъединенный от всех и всего. Без среды общения, без «обратной связи» — ни отзвука на мою реакцию, без человеческого дыхания, а значит — и без живой жизни.
Между зрителем домашним, который смотрит какой-нибудь спектакль и в то же время пьет чай или коньяк или возлежит на диване, и театральным большая разница. Театр — как храм. Можно молиться дома, но совсем иное молиться в церкви. Там можно произносить ту же молитву, но когда люди для моления собираются под одну крышу и над ними витает рой надежд — на Бога, на спасение, на справедливость, — они прикасаются к вечности, испытывают истинное блаженство.
…Поделюсь одним грустным наблюдением, большой болью своей. Вот говорят о сложности и трудности нашей сегодняшней жизни ученые, инженеры, учителя, медики, военные. О том говорят они, в каком чудовищном положении находится наша наука, производство, образование, медицина, армия… Но никогда, ни от кого из них я не слышал ни слова о состоянии нашей культуры. Не с той точки зрения, как живут актеры — они плохо живут, особенно на периферии, просто бедствуют, — а с точки зрения, каково живется самой нашей культуре.
Удивительно, что это никого не волнует. Сегодня за ответом на вопрос «как жить?» обращаются к экстрасенсам, колдунам, гадалкам. Концертные залы и экран телевизора заполонили шоумены, которые устраивают на сцене шабаш, истерику, доводя зрителей до исступления, припадков безумия, массового психоза. Люди бьются в падучей. Тысячи людей, как один, влюбленными глазами смотрят на своего кумира. А с того — пот градом, он шаманит, нагнетает ритм. Он работает. Ради своего пупка. Ну, не ради же искусства!
О вкусах не спорят, но их надо воспитывать — это бесспорно. Воспитание вкуса — в этом тоже высокое предназначение театра.