Содержание:
Корм 1
Кабы не этот Пушкин 5
Собачья жара 7
Горлум и Ласталайка 12
Схема 16
Арест 21
Август 1998 22
Маленькая жизнь Стюарта Кельвина Забужко 24
Белой птицей пролетит моё детство 30
Теперь мы их похороним 33
Окончательное решение 35
Слишком много людей 37
Arbeiter 43
Юг 44
God Mode 52
Дырка в голове 56
Зина 67
Невеста 80
Сомелье 86
Долг 88
Тонкая дюжина 90
Калигула 95
Esotica 97
Примечания 100
Михаил Харитонов
Рассказы
Корм
Посвящается Песаху Амнуэлю
Польша, 1943.
Дверь захлопнулась, лязгнули засовы.
Загорелся неяркий свет. Тощие, измождённые люди стояли босиком на бетонном полу, вплотную друг к другу. Все были голыми: одежду у них отобрали. Никто не разговаривал. Негромко поскуливала женщина с разорванной мочкой уха: охранник польстился на бирюзовые серёжки. Седой старик сидел на полу, закрыв лицо руками, и тихо молился, мешая жаргон и французский.
Скрипнула другая дверь, и в помещение вошёл невысокий человек в чёрном мундире и чёрных очках. Он нёс с собой какой-то небольшой цилиндрический предмет, тщательно обёрнутый в плотную ткань.
Человек встал так, чтобы его было видно. Поднял руку. Блеснул золотой шеврон.
- Achtung! - крикнул он и театральным жестом поднял покрывало.
Через несколько секунд раздался стук падающих тел. Последним упал старик.
- Шма Исраэль, - сказал человек в мундире и грустно улыбнулся. Взвилось и запахнулось покрывало, надёжно укутывая непонятную вещь.
Он ещё раз осмотрел помещение, повернулся и вышел.
На улице моросило.
Человек в мундире направился к соседнему зданию, увенчанному длинной трубой. Над ней поднималась шапка искрящегося красного пламени, мерно вспыхивающего и угасающего - казалось, что огонь дышит. От высоковольтных проводов, уходящими под крышу здания, шёл пар.
"Надо бы поставить пламягасители" - в который раз подумал человек в мундире и ускорил шаги.
Боливия, 2004.
"Не видать мне отражения вершины Игерота в водах залива Пласидо, не бывать мне в Западном Государстве, не разгадывать письмена Боливара в той библиотеке, которую я пытаюсь представить себе отсюда, из Буэнос-Айреса, и которая, несомненно…" - Иосиф Цойфман механически повторял про себя начало борхесовского "Гуаякиля", некогда переведённого им на иврит. В то время он всё ещё считал себя литератором. Впоследствии он избавился от этой иллюзии, равно как и от некоторых других. Однако привычка заполнять внутреннюю пустоту звоном испанской речи осталась с ним навсегда.
Он стоял посреди городской площади, пыльной и пустой. Перед ним возвышался аляповатый, как и всё в этой стране, конный монумент какому-то местночтимому герою - какому-нибудь Хуану Паредесу или Педро Хуаресу, в стародавние времена с лихвой исполнившего предназначение мужчины: убить много других мужчин, после чего самому пасть от руки сильнейшего.
Иосиф попытался подавить в себе подступающее отвращение к позеленевшему от времени идолу, но потерпел неудачу. Тогда он повернулся к фонтанчику с водой. Фонтанчик нехотя выталкивал из себя кривую струйку толщиной с палец, наводя на мысль о судорожно преодолеваемой импотенции. На краю чаши виднелись следы птичьего помёта.
Услужливая память тут же обогатила неприятный образ детским воспоминанием о проваленном экзамене по латыни: юный Иосиф срезался на цитировании "Exegi monumentum", придав Аквилону эпитет impotens вместо inpotens, то есть заместив классическое "неистовство" ветра незаслуженным "бессилием". Вышло безвкусно, но отчасти уместно: профессор Цойфман физически ощущал своё бессилие перед чужой незнакомой страной, перед безлюдной площадью, перед позеленевшим от времени бронзовым мачо, перед всей этой дурацкой ситуацией, в которую он попал по собственной воле.
Мысль о воле снова вернула его к борхесовскому рассказу, и он в очередной раз задумался, следовало ли переводить его последние слова, которые автору заблагорассудилось написать на французском. Иосиф ещё раз взвесил все за и против, и в очередной раз понял, что не знает ответа. "Возможно, эта способность самозабвенно увлекаться чужой культурой и выдаёт во мне настоящего еврея", привычно подумал он, и привычно возразил себе: в конце концов, рассказ привлёк его внимание потому, что он касался взаимоотношений арийца и семита - темы почти столь же скользкой и столь же захватывающей воображение, сколь и отношения мужчины и женщины.
В портфеле застрекотал и тут же замолчал радиотелефон. Цойфман знал, что звонок был предупредительным: он сигнализировал, что очередной этап проверки пройден успешно. "Если вам позвонят, значит, всё в порядке" - говорил старик-немец с извилистым шрамом на лысине, который дал ему этот адрес. За последний год профессор Цойфман повидал много таких стариков: ветхих, как Завет, но упорно цепляющихся за свою призрачную, выморочную жизнь. Они были живучи, эти старики, нечеловечески живучи. Это и отличало их от тех ординарных нацистов и нацистиков, которые - с теми или иными церемониями, или вовсе без таковых - уже отправились в свой персональный ад. "Существуют только два народа - мы, и народ Амалека: остальные - трава, которая утром растёт, а вечером её бросают в огонь" - Цойфман попытался вспомнить источник цитаты, но не смог этого сделать. От царя Амалека, Агага, произошли все антисемиты. Гитлер, безусловно, был из народа Амалека. Гитлер существовал на самом деле. Значит, и всё остальное тоже было на самом деле. Этот паралогизм вдруг показался профессору исполненным какого-то глубинного смысла.
Он успел ещё подумать о том, что Аша, кажется, всё-таки намерена обзавестись ребёнком; что аспиранты сейчас стали, пожалуй, более разносторонни, но менее внимательны, и одно не извиняет другого; что "Западный край" Ледантека - плохая, вторичная книга; что кондиционер - не менее сомнительное изобретение, нежели компьютер; что интеллектуализм как жизненная позиция несостоятелен. Потом его окликнули.
Он оглянулся, и успел заметить край светлой рубашки, и клетчатый платок, который стремительно приближался к его лицу. Через мгновение он охнул и сел в пыль, глупо улыбаясь.
- Пойдём, - услышал он как сквозь сон. Чья-то рука взяла его за воротник, а потом он шёл, не зная куда. Мыслей не было. Не было ничего.
Когда он пришёл в себя, во рту было кисло.
- Сейчас будет хорошо, - господин Йорг Визель стоял над ним, держа в руках закупоренную скляночку. - Сглотните раз, другой, и всё пройдёт.
Профессор машинально сглотнул слюну. Через несколько секунд зрение сфокусировалось, но в голове царил хаос.
- Я не помню, как я попал сюда. И что тут делал, - сказал Иосиф, пытаясь собрать рассыпающиеся мысли.
- Мы немного поговорили. Вы рассказали о себе, а я - о себе, - любезно улыбнулся господин Визель. - Попробуйте это, - хозяин протянул гостю высокий бокал. - Shorle. Вино с газовой водой. Очень освежает в жару.
Профессор Цойфман полулежал в глубоком кресле с повязкой на лбу. В затылке пекло. На рубашке остались следы пыли. Он взял бокал и чуть-чуть отхлебнул, не почувствовав вкуса напитка.
- Sonnenbrand… зной… здешнее солнце очень коварно, - наставительно произносил господин Визель, - кажется, что всё в порядке, а потом… как это будет по-английски… Обморок. Да, обморок.
- Я живу в Эрец Исраель, - Иосиф нашёл в себе силы возразить словоохотливому собеседнику. - Там жарко. Со мной не было обморока.
- Я этого и не говорил, - охотно согласился хозяин. - У вас, кстати, больные сосуды. Попробуйте вот это, - хозяин кабинета одним движением извлёк откуда-то из недр заваленного диковинами письменного стола крохотную скляночку с красной каплей на дне. - Сейчас всё пройдёт. Позвольте, - он открыл пробку и протянул флакончик гостю.
Профессор вдохнул, и почувствовал себя несколько лучше.
- Это… это был наркотик? - наконец, сформулировал Иосиф.
- Не совсем. Мы называем это Mahtmittel, "принуждающее средство". Достаточно вдохнуть один раз. Человек делает то, что ему велят. В частности, говорит правду… К сожалению, очень дорогое снадобье. Оно делается из корня истинной мандрагоры… - он испытующе глянул в лицо профессора. - Так о чём мы беседовали?
- Не помню, - пробормотал Иосиф. Мысли путались, мешая друг другу.
- Ну, давайте тогда я… Вы - Иосиф Цойфман, историк. "Историк современности", как вы себя отрекомендовали.
- Не помню, чтобы я представлялся… - поморщился профессор.
- Неудивительно, средство довольно сильное… Пройдёт, пройдёт. Вы пейте, пейте. Не бойтесь, это просто вино и газировка. Простите, что я был вынужден подвергнуть вас этому… этому маленькому дознанию. В конце концов, - усмехнулся он, - у меня есть все основания опасаться некоторых израильских организаций. Я вхожу в список Симона Визенталя. Который, - он опять усмехнулся, - существенно укоротил жизнь многим моим друзьям. Франц говорил мне…