Он прождал пять минут, потом еще десять. (Часы, московские часы с бесконечно далекой Земли, так и оставались у него на руке). Ни бородатый, ни маленькая женщина не возвращались.
В стене он разглядел очертания какого-то небольшого прямоугольника, чуть повыше колена. Он подошел к этому месту и опустился на корточки. Что-то похожее на дверцу с примитивным запором-щеколдой.
Космонавт осторожно взялся за щеколду, поднял ее…
Потом, позже, когда он лежал обожженный и Толфорза ухаживала за ним, Алексею часто виделась эта картина.
Маленькая дверца вела в огромное помещение. Подземное, высотой в несколько этажей, ярко, до боли в глазах, освещенное какими-то светильниками. То был зал или, вернее, выработка, где на разных уровнях стояли десятки и сотни жителей и одинаковыми движениями руками выбирали породу, которая образовывала здесь и пол, и стены с уступами, и теряющийся в высоте потолок. Могучий механизм рычал, содрогаясь, в дальнем углу зала, распустив повсюду бесконечно длинные кожистые руки-змеи.
И там и здесь - всего числом не больше десятка - стояли и ходили еще какие-то существа, отдаленно похожие на жителей, но гигантские, в металлических рубахах и с металлическими головами. Напоминающие средневековых рыцарей в латах и одновременно роботов. У каждого был аппарат с направленным в сторону длинным отростком.
Зачарованный, Алексей наполовину высунулся из дверцы.
Позади и в стороне вдруг раздался гневный вопль-вой.
Алексей оглянулся.
Шагах в пяти от него закованный в металл гигант злобно и удивленно кричал, глядя на космонавта сквозь узкую щель забрала. Поднялся аппарат, прицеливаясь отростком в Алексея.
Сверкнуло яркое пламя. Алексей ощутил дикую боль в обожженном лице, дернулся назад и захлопнул дверцу.
Он услышал испуганный шепот маленькой Толфорзы и, теряя сознание, почувствовал, как его берут на руки и несут куда-то переходами подземного царства.
II
Алексей проснулся и лежал с закрытыми глазами. Не хотелось открывать их, потому что это означало бы признать, что день начался. Вернее, не день - здесь под землей сутки не делились на день и ночь, - а просто период бодрствования. Но он не желал бодрствовать, потому что нужно было терпеть боль. Состав, которым его обрызгало закованное в металл чудовище, был не только обжигающим, но еще и особо ядовитым, рассчитанным на длительное страдание жертвы. Как только Алексей просыпался, боль тысячами крючков вцеплялась в сознание и уже не отпускала. Легче ему становилось, лишь когда появлялась Толфорза с какими-то живительными мазями, которыми она покрывала ему лоб, щеки, шею. Однако и те действовали недолго. Потом опять приходилось мучиться…
Но так или иначе, уже пора было открыть глаза. В соседнем помещении начиналось утро. (Он не мог отвыкнуть считать утром тот момент, когда маленькие жители исчезали на десять - двенадцать часов, оставляя его в относительном одиночестве в системе этих подземных помещений.)
Было слышно, как за тонкой стеной завозились; там на маленьком костре начали разогревать пищу. Значит, до сирены оставалось полчаса. Сирена вызывала жителей на работы, - длительный вой, который пронизывал дважды в сутки все подземное царство, как бы разом выметая всех в тот огромный зал, куда Алексей заглянул, на свое несчастье. Или в другие такие же залы. Здесь не знали опозданий. Вместе с Алексеем оставались только совсем глубокие старики и старухи и маленькие дети. Чуть подросшие ребятишки тоже шли на работы.
Звякнул металл, прошелестели шаги, раздались восклицания и смешок… Ему уже были знакомы все эти звуки, он успел изучить их за тот месяц, пока отлеживался здесь. (Что он лежал именно месяц, Алексей определял по тому, как отросли у него борода и волосы.) Жизнь в подземелье была простой. Жители уходили, когда раздавалась сирена, и возвращались после ее повторного воя. Пищу они получали где-то там, а здесь только разогревали ее. У них не было ни имущества, ни развлечений, ни общественной жизни. Ничего. Уходили, приходили и ложились спать. Оставалось лишь спрашивать себя, как они не разучились смеяться при таких обстоятельствах. Но они иногда смеялись и часто пели - Алексей не раз слушал эти песни…
Шаги босых ног прошлепали совсем рядом. Скрипнула деревянная дверь. Вошел Тнаврес с металлической тарелкой в руке. Он сел на землю возле Алексея.
- Здравствуй.
- Здравствуй.
Тнаврес вглядывался в ожоги на лице Алексея. Протянул руку и потрогал корку на щеке. Сначала Алексея всего передергивало от таких прикосновений. Потом он убедился, что скрюченные пальцы пожилого жителя обладали удивительной пластичностью. Их прикосновение на миг даже снимало боль.
- Тебе не стало лучше?.. Ешь.
Пока Алексей ел, Тнаврес продолжал внимательно осматривать его лицо. Двигались только зрачки старика, а весь он был как отлитый из камня. То была вообще способность жителей надолго застывать в полной неподвижности. В такие минуты можно было только любоваться пропорциональностью их как бы изваянных из мрамора тел. Вообще, Алексей с каждым днем находил все больше красивого в маленьких обитателях планеты. Особенно это относилось к Толфорзе. У нее любая поза была как бы окончательной, такой, которую не имело смысла менять.
Тнаврес вышел из неподвижности и покачал головой.
- Плохо. - Он задумался. - Толфорза принесет другое лекарство. Но все равно плохо.
И в этот миг появилась Толфорза. Она тоже присела на корточки, опершись рукой о пол. На секунду сделалась статуей, украшением подземной комнаты. Застыла, как ящерицы на далекой Земле застывали в горах под солнечными лучами: глубокая неподвижность, исполненная, однако, готовности тотчас двинуться.
Затем Толфорза стала втирать мазь в лицо Алексея.
Уф-ф… Это было другое дело. Боль оставила его. Даже в полутемном помещении сделалось светлее. Так еще можно жить…
Тнаврес и Толфорза заговорили. Но слишком быстро, чтоб он мог понимать их. Слышалось его имя.
Потом бородатый Тнаврес вышел, унося пустую тарелку.
- Больно? - спросила маленькая женщина.
- Больно.
- Нет. На самом деле это только обидно… - Потом она тоже поднялась. - Прощай.
Застыла на миг, сделавшись вещью, предметом. Потом ожила, улыбнулась и тоже вышла, оставив его озадаченным.
Обидно?.. Неужели ему только обидно? Ему было по-настоящему больно - вот в чем вся штука.
Почти сразу, пронизывая все, завыла сирена. Зашелестел, усилился и стал стихать топот множества босых ног. Гигантский механизм включился где-то далеко, стали вздрагивать пол и стены. "Верхние" требовали жителей на работу.
День начался. Можно было приступать к утреннему обходу ближайших окрестностей подземелья.
Алексей поднялся, пошатываясь пересек комнату и вышел в широкий коридор. Он был очень длинен, но ходить Алексею разрешалось лишь до того места, где он соединялся с еще более широким коридором. Впрочем, Алексей знал, что вряд ли он и дальше увидит что-нибудь новое. Продолбленные в породе ниши-комнаты были повсюду одинаковы. Жители рождались здесь, жили и здесь же умирали. Сначала Алексей думал, что они часто бывают в пустыне, но позже узнал, что на такие экспедиции отваживались лишь самые смелые. Слишком велика была угроза попасться на глаза "верхним".
Он шел по коридору, привычно заглядывая в комнаты-пещеры. В одной десять маленьких ребятишек, сидя на полу спиной друг к другу двумя шеренгами, били себя ладонями в грудь, издавая при этом ритмичные возгласы. Другая игра - Алексей часто видел ее - заключалась в том, что дети садились в рядок, а двое мальчиков быстро и безостановочно передавали друг другу маленькую палочку, напевая при этом монотонную песню. На определенном слове наблюдающие должны были угадать, у кого из мальчиков находится палочка.
Палочки и камешки были здесь единственными игрушками.
В другой комнате две старухи разговаривали, сидя на полу. Седой старик, вырезая что-то на куске дерева, напевал:
Я ослабел от голода и жажды.
Великий дух, даруй мне жизнь!
Пусть я споткнусь о сладкий плод,
Пусть найду гнездо птицы.
Великий дух, покрой синее небо водой,
Покажи, что мне можно съесть.
За три недели Алексей научился понимать два основных наречия, бытовавших в Углублении.
Первое было языком жителей, простым, но не примитивным. Однажды старик, которого Алексей спросил, сколько лет его жене, ответил: "Она не старше своих рухнувших надежд, но и не моложе несбывшихся желаний". И это при том-то, что жители находились на уровне каменного века, если сравнивать с Землей!..
Для обозначения цвета у маленьких людей было только два слова: "черный" и "красный". Остальное выражалось сравнениями: "как песок", "как камень". Странным образом - в языке не было настоящего времени. Было прошедшее и даже что-то похожее на предпрошедшее. Но самым развитым и употребительным оказалось будущее. В ответ на вопрос, например, любит ли он ту или другую пищу, житель отвечал: "Мои дети будут любить ее". Ответ также мог быть: "Я буду любить ее". В обоих случаях это означало, что пища нравится. День не делился на часы и минуты, а лишь на понятия "до" и "после" работы. При этом слово "после" имело еще и второй, более общий, но пока непонятный Алексею смысл. "После", - произносил кто-нибудь, и разговаривающие умолкали. Алексей уже выяснил, что при общении с "верхними" употребление слова "после" было запрещено и в некоторых случаях каралось даже смертной казнью.