А у нас на Земле (рассказ) - Георгий Гуревич

А У НАС НА ЗЕМЛЕ

ПРОЛОГ

Человек закрыл глаза, открыл глаза... и не поверил своим глазам.

А где космический корабль, где рубка, где каюты, склады, двигатель, машинное отделение? Где капитан, где товарищи: инженер, биолог, физик? Никого! Ничего! Кресло, половина пульта, кусок стены, срезанный наис­кось.

И глобус над головой, и пустота, и звездочки, утоп­ленные в черную смолу.

Шины снашиваются в дороге, машины в работе, лучи преломляются, отражаются, поглощаются или гаснут в пространстве или же в надпространстве, если лучи над-пространственные. Ни аппаратура, ни экипаж помочь тут не могут. Вообще людей в надпространстве нет и ап­паратов нет. Есть только депеши, как бы аккредитив на получателя в чужом мире.

И если аккредитив надорвался, в чужой мир прибы­вает не вся депеша, кусок или уголок: кресло и человек в нем. Хорошо еще, что целый человек, могла быть и по­ловина.

Человек не поверил своим глазам, протер глаза. Ни­кого, ничего. Человек пришел в ужас, побледнел, вспом­нив товарищей. Только сию секунду были рядом, улы­бались, подмигивали из своих скафандров, шутили, под­бадривая. Исчезли, преломились или рассеялись, вечная память! Впрочем, и его положение не лучше. Ненамного лучше. Получил кратковременную отсрочку. Жив, пока скафандр цел, пока не исчерпан воздух в скафандре. Но в физическом пространстве физические предметы не мо­гут висеть неподвижно. Если кресло несет мимо плане­ты- он задохнется через сутки, когда кончится кислород в скафандре. Если же кресло падает на планету, он сго­рит через несколько минут, как метеориты сгорают. Па­дает или проносится? В обоих случаях надо тормозить. Поискал кнопки на ручках кресла, нажал обе. Ни шума, ни света, но полпульта и кусок стены дернулись, отошли вперед, значит, ракетницы действуют. В каком направ­лении замедление, в каком ускорение? Ага, стена крас­неет. Видимо, накаляется, входя в атмосферу. Тормоз, тормоз, тормоз! Тормози, если хочешь жить! Обломки оплавляются, огненные брызги несутся мимо. Кажется, кресло накаляется тоже. Выдержит ли скафандр? Несет вниз головой, несет боком, не поймешь куда. Фу, жарко!

Кажется, и от кресла пошли огненные брызги. Тормози, тормози, пока тормоза не расплавились. Не пора ли вы­бросить парашют? Опасно, как бы стропы не перегорели. Приборов нет, высота неясна, все наугад, все по чутью. Но обломки уже превратились в огненные кометы, а человек в кресле жив... пока. Глобус раздался, сквозь завитки циклонов проглядывают пятна, желтоватые, голубоватые, серые, синие. Не моря ли, не леса ли? Видимо, и жизнь есть в этом мире. Только сам жив ли будешь? Ну, голубчик парашют, на тебя вся надежда! Эх, пан или пропал?

НИТКА

Да или нет, да или нет? Решать надо, и решиться окончательно. И так хочется крикнуть: "Нет, нет, нет, нет же!" Или отстаивать "да"? "Да" нужнее, "да" просто необходимо. Спорят между собой "хочется" и "необхо­димо", а я сижу сложа руки, не ведаю, кто победит.

На Земле так не было. С раннего детства не спорили у меня "хочу" и "надо". Маленьким надо кушать как следует, чтобы вырасти; я ел кашу без разговоров, без уговоров: ложку за папу, за маму, за бабушку. Малень­ким надо освоиться в мире взрослых, все узнать, всему выучиться. Я охотно осматривал мир взрослых, гуляя или на экранах. Учился ходить, потом бегать и прыгать, выучился читать и книжки читал с охотой. Мне все бы­ло интересно. И я не сопротивлялся, когда мне говори­ли: "Отложи книжку, пойдем к зверям". Или же: "До­вольно гулять, сядь за книжку". И не ворчал, когда в школе физику сменяла литература, а литературу физ­культура. С удовольствием плавал в соленых волнах, скользил по атласной лыжне под елками, нагруженны­ми снегом, и с удовольствием ломал голову над задача­ми на построение.

А хороши наши леса в морозный день, когда небо си­нее и снега синие и блестят, словно осыпанные толченым стеклом. Впрочем, я отвлекся. Надо экономить время и нитку. Это последняя нитка у меня. И кажется, время последнее.

Короче: все было просто и ясно для меня на Земле. Помню, в выпускном классе, когда юношей одолевают всемирно-исторические проблемы, сосед мой по парте задал вопрос: "А для чего живут на свете люди?" Уж не помню, что отвечал наш милейший, несколько огоро­шенный воспитатель. Что-то он толковал длинно и про­тиворечиво. Я не понял и не запомнил. Но тут же встал и спросил: "Нельзя ли просто так жить?"

Потому что сам я жил просто, жил, как родители жи­ли, и не хотел жить иначе. Отец мой искал минералы, трудился на Земле и на Венере, мать трудилась в дет­ском саду: она очень любила малышей. В школе труди­лись учителя, трудились все соседи, все жители нашего города. Иначе и нельзя было жить. И я сам собирался трудиться, для этого надо было кончить школу и выбрать специальность. И колебался я недолго, потому что склон­ности у меня определились еще в школе. Математику я выбрал. Не могу сказать, чтобы был я особо талантлив, нет. Математика привлекала меня своей ясностью, непо­грешимой определенностью. В сущности, это единствен­ная наука, где ответы точны, непререкаемы и вековечны. Дважды два-четыре, ровно четыре, и всегда четыре, но только в математике. У квадратного уравнения два кор­ня, у кубического - три; и если две величины порознь равны третьей, то они обязательно равны между собой.

Просто, ясно, надежно!

И тут противоречия не было. Мне хотелось занимать­ся математикой, математика была нужна на Земле. Кон­чив институт, я специализировался в астрографии; мате­матика требовалась для составления звездных карт. Приходилось иметь дело с кратными звездами, решать задачи движения трех, четырех, шести связанных тел. Со времен Лагранжа известны были только частные реше­ния. Но и тут, я сказал бы, колебаний не было. Не все­гда я находил изящное решение, но если находил, можно было проверить его и убедиться, что все решено безуп­речно.

Мой отец любил мою мать, мать любила отца, и оба они любили детей, всё твердили, что жизнь не полна без малышей. Я считал, что все это в порядке вещей, семью завести необходимо. И тут противоречия не было: любить полагалось, и девушки волновали меня, особенно одна- тоненькая шатенка, верткая, как змейка. Но вот тут вы­шла осечка: я-то загорелся, а она осталась равнодушной. Возможно, показался ей чересчур простоватым красно­щекий крепыш, пышущий здоровьем и без тени сомне­ний. Другого предпочла она. Совершеннейший антипод был: курчавый поэт с грустными выпуклыми глазами, ав­тор меланхоличных стихов о неразделенной любви. Сти­хи били на жалость, и буквально все девушки рвались его утешить.

У них, у девушек, силен материнский инстинкт, они согласны, чтобы и любимый был ребенком.

Так или иначе, я оказался третьим лишним, оказался в унизительной роли нежелательного гостя. Я понял, что надо уйти, лучше уйти подальше, так чтобы не было соб­лазна снова и снова набирать радиономер. И тут подвер­нулось предложение: нужны были астрографы для экс­педиции на Галактическое Ядро. Там десять миллиар­дов звезд надо картировать, разбираясь в их сложных эволюциях. Я согласился с удовольствием. Ведь жить просто - это не значит легко жить. Космические стран­ствия физически тяжелы, но там все ясно, что надо и что не надо делать.

Я прошел подготовку, всю, которую надо было пройти, в надлежащий момент сел в кресло, закрыл глаза, открыл глаза ...и оказался в пустоте над чужой планетой, неведомо какой.

...И вот двадцать два года, а может, и двадцать три - здесь трудно придерживаться земного счета,- я рас­сматриваю этих людей. Люди как люди: две ноги, две руки, нос посредине лица. Правда, нос очень длинный, лицо вытянутое, лошадиное, я бы сказал грубо, и очень бледная кожа, нездорового синеватого оттенка, как у малокровных детей, долго лежавших в постели. Даже губы синеватые. Сейчас-то я знаю, что это от крови. У здешних жителей голубая кровь, как у осьминогов, раков... и у благородных дворян будто бы. Атом меди вместо атома железа, гемоцианин вместо гемоглобина, и в жилах аборигенов вместо горячей алой крови течет горячая голубоватая. Но видимо, не материал диктует форму. Очень они похожи на нас. Правда, лицо длинно­ватое, унылое. Сейчас-то я привык. Их пропорции ка­жутся правильными, сам себе кажусь щекастым.

Двадцать два года, а может, и двадцать три. Меня не нашли свои, вероятнее всего, и не найдут. Очевидно, обречен я доживать жизнь в обществе синекровых. В пер­вые-то годы я так надеялся. Ждал напряженно. Вот-вот грянет гром среди бела дня, изрыгая огонь и бурый дым, давя летки и палатки, на городскую площадь сядет ра­кета. И выйдут наши и спросят: "А где тут у вас астро-математик Козлов?" Это моя фамилия - Козлов. Распро­страненная, невыразительная. Здесь-то ее не знают. Меня называют Красная Кровь. Конечно, цвет крови их удив­ляет, все просят выдавить капельку из царапины.

Ждал. Очень ждал я. При каждом грохоте выскаки­вал на улицу, расспрашивал, что гремит, где грохочет. Не дождался. И потерял надежду, припомнил арифме­тику. Расчет простой: в Галактическом Ядре десяток миллиардов солнц. Сколько экспедиций может послать Земля? Ну пять, ну десять в год от силы. Экспедиция может осмотреть одну планетную систему, две-три самое большее. Значит, у меня один шанс из миллиарда. Даже не думая о том, что не так легко найти одного человека на планете.