Но это так, вспомнилось отчего-то. Так-то я всю дорогу голову ломал, зачем это принцу понадобилось этаким хитрым способом завлекать меня к себе. В то, что он, будучи верным долгу семейного нашего покровителя, бросит все дела в Царском Селе ради нас с Наденькой Якобсон, я ни секунды не верил. В его силах в крайнем случае было элементарно перенести смотрины на любую удобную для него дату. Тем более что тогда не пришлось бы "отпрашивать" фрейлину ее королевского высочества принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары.
Так что в этот знаменитый особняк я входил в несколько озадаченном состоянии. Густав Васильевич даже стал посматривать на меня как-то неожиданно лукаво и усмехаться. Даже изрек что-то вроде: "Тебе, Герман, с этой женщиной в атаку не скакать. Час изволь потерпеть!"
В голубой гостиной нас уже поджидал Иван Давыдович Якобсон. Он крепко пожал мне руку и тут же, приобняв отца, увел того в сторону. Старики все еще не окончили торг по поводу приданого.
Я даже сесть не успел, как по мою душу явился слуга с известием, что его императорское высочество хотел бы меня видеть в своем кабинете. Естественно, прямо сейчас. То есть немедленно. Я тяжело вздохнул, поднялся и пошел. В конце концов нужно же как-то разбираться в череде непонятных событий, в которые я оказался вовлечен собственным человеколюбием.
Принц, обрядившись в военный мундир, видимо, пытался казаться грозным. Ну или хотя бы разгневанным. Только Герочка давным-давно успел выболтать, что Петр Георгиевич – добрейшей души человек и половина Петербурга этим охотно пользуется. Говорят, некоторое время назад молодые дворяне, входящие в ближайшее окружение цесаревича Николая, на приеме у великой княгини Елены Павловны весь вечер просили принца передать им то, подвинуть это… И добряк Ольденбургский молча передавал и подвигал, хотя этим были должны заниматься слуги. И так бы это глумление и продолжалось, пока Никса не запретил своим людям это жестокое веселье.
Так что в гнев покровителя я тоже не верил. Мягкий он и пушистый, как плюшевый мишка. И если и делал что-то, хоть как-то влияющее на придворную жизнь, то только под давлением своей жены-ведьмы, принцессы Терезии, которую боялся и ненавидел весь свет. Ну или, конечно, по просьбе кузена, императора Александра. Поэтому я и почувствовал себя обворованным, когда понял, что принц попросту присвоил себе мои заслуги. Обидно, знаете ли, стало. От кого-нибудь другого – ладно, но уж от него такой подлости не ожидал.
К слову сказать, эта самая Терезия, принцесса Ольденбургская, в девичестве Нассау, терпеть не могла императрицу Марию Александровну. А та соответственно – Терезию. Что-то там было в отношениях Гессенского дома и династии Нассау такое, что две эти женщины и в столице Российской империи не могли жить в мире. Свет с удовольствием обсуждал болеющую от любви к Никсе принцессу Екатерину Ольденбургскую, которой мать запретила менять религию, чтобы та могла выйти замуж за наследника. А дело было лишь в том, что императрица Мария была не против этого брака…
Так что о чем должна пойти речь, отгадать просто невозможно. От простого, по настоянию Терезии, выражения неудовольствия к спасителю сына ненавистной "гессенки" до предложения чина и поста в министерстве по поручению Александра Второго. От этого, видимо, и первая, призванная стать для меня просто громом посреди чистого неба, фраза принца меня нисколечко не тронула. Устал уже волноваться и переживать, что ли?
– Герман, государь наш император Александр поручил мне передать вам его высочайшее неудовольствие!
Я чуть не брякнул что-нибудь вроде: "Поручил – так передавай". Еще бы и руку протянуть ладонью вверх… Великий был… будет мультфильм. Жаль, я его никогда не увижу… Но нужно же быть учтивым. В конце концов, принц, как выяснилось, ничего плохого мне и не делал.
– Позволено ли мне будет узнать, ваше высочество, – поклонился я, – чем вызвано высочайшее неудовольствие?
– Конечно! – Принц немного смутился, словно начинающий актер, подзабывший текст роли. – Герман, что это за отвратительные слухи, которые вы распускаете в свете? Как вы смеете обсуждать с кем бы то ни было состояние здоровья его императорского высочества цесаревича Николая Александровича? Я уже не говорю о возмутительном, вам приписываемом утверждении, будто бы хворь цесаревича и вовсе не излечима! Une abomination!
Ого! Вот это номер! И как я должен это абсурдное обвинение воспринимать? Сам принц этакое выдумать точно не мог. Сценарий этого монолога написан совсем в другом месте. Вот только зачем? Наскучил выскочка? Помешал кому-то? Ну так достаточно мне намекнуть, дескать, а не поехал бы ты в свою Сибирь… Я бы и уехал. Еще и с радостью. И вздохнул бы с облегчением, едва перрон мимо окна бы пополз…
Но ведь нет! Кому-то понадобилось меня не просто выслать, а еще и в глазах царя очернить. А учитывая личность Петра Георгиевича, список этих людей не слишком и велик. На самом деле, если хорошенько задуматься, так и критически короток. И даже может создаться впечатление, будто сам царь желал таким образом скомпрометировать меня в своих собственных глазах! Они тут все что, грибов объелись?
– Дозволено ли будет мне, ваше высочество, попытаться оправдаться?
– Да-да, Герман. Я постараюсь передать твои слова государю.
– Благодарю вас, ваше высочество, – искренне, прижав руку к сердцу, поклонился я. – Прошу передать его императорскому величеству, что все это злобный навет и клевета. Клянусь честью, ваше высочество, я ни с кем в Санкт-Петербурге или иных землях империи не обсуждал здоровье цесаревича Николая Александровича! И уж тем более не распускал никаких слухов. Я бы никогда не посмел…
– Довольно, Герман, – вдруг улыбнулся Ольденбургский. – Я понял все, что ты хотел сказать. Я тебе верю. Ты всегда был достойным сыном достойного отца. Я постараюсь защитить тебя от гнева его императорского величества. Идите, Герман. Вас уже, видно, заждалась очаровательная Наденька Якобсон. Идите и ни о чем не беспокойтесь. Все будет хорошо.
Какой из плюшевого мишки защитник, я себе хорошо представлял. Очень хотелось бросить всю эту матримониальную суету и рвануть в Царское, чтобы поговорить с великой княгиней. Уж Елена Павловна-то – умнейшая женщина и наверняка смогла бы объяснить мне эти таинственные маневры.
– Отправляйтесь к невесте, сударь. Я тоже сейчас же спущусь.
Ага. Сбежишь тут. Когда два генерала уже добро, поди, поделили и мысленно нас с Надеждой уже поженили.
Мадемуазель Якобсон была невысока ростом. Не слишком большая грудь, маленькие ушки, узкие ладони. Покатые, невыразительные плечи. Для меня, выросшего в век, когда женщины уже успели завоевать себе право укладывать шпалы и асфальт, эти ее плечики показались и вовсе какими-то недоразвитыми.
Прямой ровный нос. Не курносый и не свисающий, как клюв хищной птицы. Маленький ротик, аккуратный подбородок. Тугая коса кольцом на затылке по тогдашней моде. Если у Наденьки Якобсон что-то и было выдающееся, так это скулы. Крутые, высокие, равно присущие и прекраснейшим из парижанок, и очаровательным татарским девушкам. Откуда только взялись? Сам Иван Давыдович, что называется, – чистокровный скандинав. Датчанин. Его супруга Эмилия Вениаминовна – из семьи обрусевших немцев. Но так вот загадочно гены сложились…
Надя стояла у высокого окна, о чем-то напряженно размышляя и от этого неосознанно прикусывая губу. Видимо, это "что-то" было необычайно важным, раз даже стук моих каблуков по сверкающему солнечными бликами паркету ее не отвлек.
Я не спешил заявлять о своем присутствии. Обстоятельства дали время хорошенько рассмотреть свою суженую, ну и попытаться хоть как-то разобраться в своих чувствах к этой девушке.
Или, что будет вернее, – в полном их отсутствии. Да, она миловидна и, по рассказам Германа, должно быть, хорошо образованна. Я мысленно уже смирился с тем, что мне суждено стать совладельцем Асташевских золотых приисков. Но только теперь, в этом пустом, залитом светом зале, мне пришло в голову, что, женившись на этой девушке, я буду вынужден кардинально изменить не только образ жизни, но и свои дальнейшие планы! Ведь у меня появится семья… Возможно, и дети… В той жизни как-то не вышло. А тут…
Сердце обдало горячей волной. Дети! Заводы, переселенцы, железная дорога – это для земли, для людей. А что мне? Дети?! Непостижимые, иные существа, в которых станет течь моя кровь. Которые понесут память обо мне… ну пусть и о Лерхе, но все-таки о моих деяниях – вперед, сквозь время…
– А, Герман, – заметила наконец мое присутствие девушка. – Нам следует серьезно поговорить. Подойдите ближе…
Не чувствуя ног, я как-то сумел приблизиться и поклонился.
– Наши родители сговорились непременно нас поженить, – сурово сжав губки, выдала новость века Надя. – Ни вы, Герман, ни я не в силах бороться с этим. Однако же у меня есть к вам одно условие…
Нелогично, но интересно. Я кивнул и улыбнулся.
– Что вы все молча?
– Слушаю вас, мадемуазель. – В эти игры я умел играть лучше нее. Опыт дважды женатого человека, знаете ли. – Что за условие?
– Вы что, – надменно прищурилась дочь главного военного интенданта страны, – не скажете уже, что готовы на любое?
– Нет, сударыня. А ну как вы попросите луну с неба?
– Какой вы, право… Нет, Герман. Я о другом… Вы, верно, знаете о Катеньке Ольденбургской? О том, как она страдает?
– Что-то слышал, – был вынужден признать я. Хотя разговор мне уже не нравился.
– О господи! – всплеснула она руками. – Здесь вопрос жизни и смерти, а он "что-то слышал"! Это драма великой любви, и мы все обязаны приложить усилия к воссоединению сердец!
– Кто – "мы"? – все-таки решился я уточнить.