Он опустил руку с фонарем, но ей все равно пришлось подпрыгнуть, чтобы до него дотянуться.
– Ну, – позвала шепотом она. – Скорее.
Перебросив тело через край, он повисел мгновение на руках, потом разжал пальцы… И приземлился на четвереньки в мягкую, топкую грязь. Руки он вытер о свитер. В нескольких футах впереди Анастезия открывала еще одну дверь. Они прошли, и она снова ее закрыла.
– Теперь можно говорить, – сказала она. – Негромко. Но можно. Если хочешь.
– Э… спасибо, – пробормотал Ричард: слова не шли ему на ум. – Итак, м… Ты крыса, правда?
Она захихикала – как японочка, прикрывая смех ладошкой, – потом, посерьезнев, помотала головой.
– Если б мне так повезло! А жаль. Нет, я крысословка. Мы говорим с крысами.
– Что? Просто болтаете с ними?
– О нет! Мы многое для них делаем. Ведь есть кое-что, чего крысы, знаешь ли, не могут. – Ее тон подразумевал, что без подсказки Ричарду это ни за что не пришло бы в голову. – Я хочу сказать, у них нет больших пальцев, и указательных, и мизинцев тоже. Постой…
Внезапно она вдавила его в стену и зажала рот грязной ладошкой, а потом быстро дунула на фонарь.
Ничего не произошло.
И вдруг он услышал вдалеке голоса. Ричард поежился от холода и темноты. Они ждали, прижавшись к стене.
Мимо, говоря вполголоса, прошли какие-то люди. Когда все звуки смолкли, Анастезия отняла ладошку от рта Ричарда, зажгла свечку, и они пошли дальше.
– Кто это был? – спросил Ричард.
– Какая разница, – пожала она плечами.
– Тогда почему ты решила, что они будут не рады нас видеть?
Она поглядела на него печально, точно мать, старающаяся объяснить дитяте, что да, огонь горячий. Любой огонь горячий. Ты уж мне, пожалуйста, поверь.
– Пошли, – вместо ответа сказала она. – Я знаю короткий путь. Мы можем срезать чуть-чуть через Над-Лондон.
Они поднялись по каким-то ступенькам, и, налегши всем весом, девушка толкнула дверь. Они прошли, и дверь тут же за ними захлопнулась.
Ричард недоуменно огляделся по сторонам. Они стояли на набережной королевы Виктории, на променаде в милю длиной, который викторианцы построили на северном берегу реки, прикрыв систему водостоков и недавно созданную линию метро Дистрикт и заменив им вонючие отмели, последние пять столетий гноящиеся по берегам Темзы. Была все еще – а может быть, уже снова, – ночь. Он не мог с точностью сказать, как долго они бродили в темноте под землей. Луны не было, но в небе буйствовали свеженькие и блестящие осенние звезды. А еще сияла уличная иллюминация: огни на зданиях и мостах казались спустившимися на землю звездами, чьи отражения весело мерцали в ночных водах Темзы. "Сказочная страна", – подумалось Ричарду.
Анастезия задула свечку.
– Ты уверена, что это правильный путь? – спросил Ричард.
– В общем и целом. – Она пожала плечами.
Они подходили к скамейке, и как только он ее завидел, Ричарду она показалась самым желанным предметом на свете.
– Можно нам посидеть? – попросил он. – Всего минутку?
Девушка снова пожала плечами. Они сели на разных концах.
– В пятницу у меня была работа в одной из лучших фирм по анализу капиталовложений в Лондоне.
– А что такое нализ и капиталожение?
– Работа такая.
Она удовлетворенно кивнула.
– Понятно. И?
– Ну, просто сам себе напоминаю. Вчера… я словно бы перестал существовать… Здесь, наверху, никто меня не замечает…
– Это потому, что ты больше не существуешь, – объяснила Анастезия.
Полуночная парочка, медленно шедшая по набережной в их сторону и державшаяся за руки, села посередине скамейки, между Ричардом и Анастезией, и немедленно перешла к страстному поцелую.
– Прошу прощения, – сказал им Ричард.
Мужчина залез женщине под свитер, его рука рьяно задвигалась – этакий одинокий путешественник, исследующий неизведанный континент.
– Я хочу, чтобы мне вернули мою жизнь, – сказал парочке Ричард.
– Я тебя люблю, – сказал мужчина женщине.
– Но твоя жена… – Она лизнула ему мочку уха.
– На хрен ее…
– Я не ее хрен хочу, – пьяно хихикая, отозвалась женщина. – У нее вообще его нет… Я тебя хочу. – Положив руку ему в пах, она захихикала снова.
– Пойдем, – сказал Ричард Анастезии, чувствуя, что скамейка перестала быть таким уж желанным приютом.
Они встали и ушли. Анастезия с любопытством обернулась посмотреть на оставшихся на скамейке, которые постепенно переходили в горизонтальное положение.
Ричард промолчал.
– Что-то не так? – спросила Анастезия.
– Просто все, – ответил Ричард – Ты всегда жила там внизу?
– Не-а. Я родилась тут, наверху. – Она помешкала. – Зачем тебе про мою жизнь слушать? Тебе же не хочется.
Ричард с удивлением поймал себя на том, что ему и правда интересно.
– Нет, мне, честное слово, хочется.
Она теребила кварцевые бусины в ожерелье у себя на шее и начала говорить, глядя куда угодно, только не на него…
– Сначала были я, мама и близняшки… – начала она и вдруг замолкла, губы у нее сжались в белую линию.
– А потом? – спросил Ричард. – Пожалуйста, мне правда интересно. Честное слово.
Девушка кивнула и, тяжело вздохнув, начала снова, избегая встречаться с ним взглядом и упорно глядя в землю у себя под ногами.
– Так вот, у мамы была я с сестренками, только вот с головой у нее было не в порядке. Однажды я вернулась из школы, а она все плакала и плакала, сидела совсем без одежды, а потом вдруг стала ломать вещи. Тарелки била, порезала занавески. Но нас она и пальцем не тронула. Ни разу нас не обижала. Пришла тетка из соцобеспечения и забрала близнецов в детский дом, а меня послали к маминой сестре. Она жила с одним типом. Он мне не нравился. А когда тети не было дома… – Анастезия умолкла и молчала так долго, что Ричард уже решил, что это, наверное, все. Но вдруг она продолжила: – Так вот, он мне больно делал. И еще много чего со мной делал. Я рассказала тете, а она меня ударила. Сказала, что я лгунья. Сказала, что сдаст меня в полицию. Но я не лгала. Поэтому я убежала. Это был мой день рождения.
Они вышли к висячему мосту Альберта над Темзой, кичевому сентиментальному монументу, соединяющему Баттерси на юге с упирающимся в набережную Виктории Челси, увешанному тысячами крохотных белых лампочек.
– Мне некуда было пойти. Было так холодно, – продолжала Анастезия, но вдруг замолчала. Ричард было подумал, что уже насовсем, однако она все же продолжила: – Я спала на улице. Я спала днем, когда было чуть теплее, а ночью ходила по городу, просто чтобы не замерзнуть. Мне тогда было одиннадцать. Чтобы не умереть с голоду, крала с порогов молоко и хлеб, которые оставляют разносчики. Воровать было так противно, что я стала околачиваться у уличных рынков, подбирала гнилые апельсины и яблоки и еще много чего, что люди выбрасывают. Потом сильно заболела. Я тогда жила под эстакадой в Ноттинг-Хилл. А очнулась уже в Под-Лондоне. Меня нашли крысы.
– Ты когда-нибудь пыталась ко всему этому вернуться? – спросил он, обведя рукой окружающий Надмир. Тихие, теплые жилые дома. Запоздалые машины. Реальный мир…
Она покачала головой. "Любой огонь жжется, малыш. Ты узнаешь".
– Вернуться нельзя. Можно жить или тут, или там. Никто не живет в двух мирах сразу.
– Извини, – с запинкой сказала д'Верь. Глаза у нее были еще красные, и выглядела она так, словно долго и с силой сморкалась и отчаянно стирала со щек слезы.
Маркиз, коротавший время ожидания, забавляясь игрой в бабки старыми монетками и костями, которые держал в одном из многочисленных карманов своего пальто, поглядел на нее холодно.
– Неужели?
– Нет. Не по-настоящему. Я не собираюсь извиняться. Я столько сил потратила, убегая, прячась и снова убегая, что… сейчас мне впервые представился шанс по-настоящему… – Она умолкла.
Собрав в горсть монетки и кости, маркиз вернул их в карман.
– После вас, – шутливо поклонился он.
И последовал за ней назад к стене с картинами. Она приложила ладонь к изображению кабинета своего отца, а свободной рукой взяла огромную черную руку маркиза.
…реальность искривилась…
Они поливали цветы в оранжерее. Сперва Порталия поливала растение, направляя струю воды из лейки в землю у корней, чтобы она не попала на цветки и листья.
"Поливай не одежду, – говорила она своей младшей дочери, – а туфли".
У маленькой Арочки была собственная крохотная леечка. Она так ею гордилась, ведь леечка была совсем как у мамы: жестяная и выкрашенная зеленой краской. Когда мама заканчивала с цветком, Арочка поливала его из своей леечки.
– На туфли, – сказала она маме и засмеялась – бурно и непосредственно, как умеют смеяться только маленькие девочки.
И ее мама смеялась с ней, пока лисоватый мистер Круп не дернул ее резко за волосы, запрокидывая голову, и не перерезал ей белое горло от уха до уха.
– Здравствуй, папа, – негромко сказала д'Верь. Пробежав пальцами по бюсту своего отца, она погладила его по щеке. Худой аскетичный мужчина, почти лысый.
"Юлий Цезарь в роли Просперо", – подумал маркиз де Карабас. Его чуть поташнивало. Последнее воспоминание оказалось особенно болезненным.
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...