Она хотела именно этого, но хотела, чтобы это было как-то по-другому.
"Вот такая она и всегда - без царя в голове", - подумал он с глухим отзвуком давно умершего и, значит, все еще не до конца умершего чувства к ней.
- Лучше напиши, - вытерев слезы, сказала она.
Он сел за стол, написал и, оставив ее одну, сходил к помощнику редактора заверить подпись и поставить печать. Он не был уверен, необходимо ли это, но не хотел, чтобы потом оказалось, что ему надо делать что-то еще.
Когда он положил перед Левой Степановым бумагу и сказал:
"Заверь", тот, макнув ручку в чернила, поднял глаза и долго смотрел на него. Возвращаясь, он еще чувствовал на себе этот сочувственный взгляд. Всего-навсего первый из многих. Наверное, и другие будут считать, что такие немолодые и некрасивые не оставляют женщин. Что женщины уходят от них сами.
Он вошел в комнату и отдал своей бывшей жене удостоверенную редакционной печатью и вложенную в редакционный конверт бумагу.
Она взяла эту бумагу с печатью, расстегнула планшет и, положив ее туда, снова застегнула.
"Вот так все и кончается", - подумал он о прожитых с нею годах. Те, какими они были с нею, они кончились, а тех, какими они могли быть без нее, уже не будет. Он с чувством потери чего-то невозместимого вспомнил себя тогдашнего, тридцатилетнего. Его, тогдашнего, уже не будет - ни для какой другой женщины. Теперь будет только он теперешний, немолодой и не по адресу истративший свои душевные силы. И поэтому не верящий в ту часть себя, которая не война и не работа.
- Сядь, поговорим, ты ведь хотела, - сказал он, садясь на койку и накидывая на плечи полушубок. Его знобило. Он только умел казаться, но не умел быть каменным.
- Нет, я буду ходить, мне так легче, - сказала она и со скорбным лицом и сплетенными за спиной руками стала говорить разные глупости, выношенные заранее, в дороге.
В сущности, это было длинное предисловие к просьбе отпустить ее с богом. И оно имело какой-то смысл раньше, перед этим, а не теперь, когда он уже отпустил ее. Но ей было жаль оставлять при себе все эти заранее приготовленные и теперь уже бессмысленные слова.
А он слушал и думал: "Нет, она ехала сюда в поезде все-таки не вдвоем, а одна - чтоб прорепетировать всю эту околесицу, нужно было время и одиночество".
Она говорила о себе, всегда понимавшей его. И о нем, никогда ее не понимавшем. О своих жертвах, принесенных ради него.
О том, как она рядом с ним постепенно перестала быть самою собой и как только теперь, без него, снова чувствует себя человеком.
Все это было не ново. Новым было только одно: у нее в планшете лежал кусок бумаги с печатью, за которым она приехала, и она выясняла отношения, которых уже не существовало, забыв о том единственном, что еще продолжало существовать между ними, - об их дочери, которую ни она, ни он не видели уже десять месяцев, после эвакуации школы. Он так и не смог выбраться туда, под Горький, а она так и не удосужилась съездить.
Он не спорил. Того, чем все это в прежние времена кончалось, всегда одинаково - в постели, сейчас уже не могло быть. Он молчал и ждал, когда она все-таки заговорит о дочери, но она думала и говорила только о себе.
Он снял трубку и попросил по телефону, чтобы ему дали на час редакционную машину.
- Куда ты собрался? - спросила она, остановившись посреди комнаты.
- Хочу отвезти тебя домой. Скоро начнется работа, будут приходить люди.
При слове "домой" она вдруг посмотрела на него старым, тем взглядом. Может быть, подумала, что он хочет, чтобы и этот разговор кончился тем же, чем кончались прежние. И кто ее знает, как бы она поступила, если бы он захотел этого сейчас? Какую форму торжества над ним выбрала: сказав "нет" или в последний раз сказав "да"?
- Может быть, достать тебе бронь на билет у нас в редакции? - спросил он, встретив ее взгляд.