Когда десять лет спустя я расставался с ним, это был уже тяжело больной, измученный старик.
Честно скажу, об уходе из Кремля я ни разу не пожалел. Более того – был даже этому рад, потому что в противном случае, останься я там еще хотя бы на год, меня самого хватил бы инфаркт. Слишком тягостной и удушающей была эта околопрезидентская атмосфера.
За свою многолетнюю врачебную практику я лечил многих руководителей страны. Но более сложного пациента, чем Ельцин, не было у меня никогда.
И дело даже не в медицинских показателях, не в трудности лечения, а в характере, личностных особенностях Бориса Николаевича и – что самое важное – его семьи.
Порой, особенно накануне выборов 1996 года, мне начинало казаться, что близким Ельцина – Наине Иосифовне, Татьяне Борисовне – нужнее не муж и отец, а президентская должность. И хотя Ельцин не терпел никаких проявлений снисходительности к своей персоне, в эти минуты мне становилось по-настоящему его жаль. Это был глубоко несчастный, больной, одинокий человек.
По этой причине мои отношения с ельцинской семьей никогда не отличались теплотой и нежностью. Свои профессиональные обязанности я видел не в том, чтобы заискивать и лебезить перед сановными пациентами, а как раз в обратном. Да, им наверняка было неприятно выслушивать правду, подчиняться рекомендациям и указаниям, но по-другому и быть не могло. Слишком велика была ответственность, лежавшая на наших плечах.
От профессионализма врачей напрямую зависела жизнь президента, а значит, и судьба России. Не раз и не два возникали ситуации, когда все решали считанные минуты. Малейшая оплошность, опоздание могли привести к неповторимым, трагичным последствиям.
То, что он жив до сих пор, – это исключительно заслуга медиков, высококлассной команды специалистов, работавших с Ельциным. Сегодня из этой многочисленной группы рядом с ним остался лишь один-единственный человек. Все остальные под разными предлогами были изгнаны из Кремля, не услышав на прощание ни слова – пусть даже формальной – благодарности.
Хорошо помню свою последнюю встречу с Ельциным. Это было в конце 1997 года, когда Борис Николаевич слег с очередным недугом. Я узнал об этом, находясь на другом конце земного шара, и буквально на перекладных помчался в Москву. Однако Наина Иосифовна, отношения с которой достигли у нас уже апогея, запретила мне приезжать в Барвиху.
Что ж, не хотите – как хотите. Я развернулся и уехал, но буквально через пару часов – звонок от одного из коллег: «Срочно приезжай, Шеф тебя требует».
Возвращаюсь в Барвиху. Захожу к нему в комнату. Он делает вид, что спит: глаза закрыты, дыхание учащенное. Позвал его раз, другой – ноль реакции. Вышел и сразу же – нос к носу – сталкиваюсь с президентской супругой.
«Зачем вы здесь? – она и не думала скрывать раздражения. – Вам же ясно было сказано: приезжать не надо».
И тут у меня, что называется, накипело. «Если я вам не нравлюсь, – резко ответил я, – ваше право заменить врача. Буду этому только рад».
Наина даже опешила. «Как?!! Прямо так?!!» – «Да, прямо так. Только пусть мне об этом скажет мое руководство».
Рядом стоял Миронов, гендиректор президентского медцентра. «Ступай, – говорю, – к Борису Николаевичу. Докладывай обо всем, и я сразу же уйду в отпуск».
Сходил. Вернулся: «Шеф тебя отпускает».
С этого момента я никогда больше не переступал порога президентских покоев, постаравшись как можно быстрее забыть проведенные с Ельциным годы.
Они вернулись ко мне лишь сейчас, когда я раскрыл рукопись написанной Александром Хинштейном книги, и тут же, как поется в старинном романсе, «нахлынули воспоминанья». Я разом возвратился в свое прошлое, и в памяти стали всплывать давно забытые голоса, лица, запахи. Это было точно какое-то наваждение.