Рэй Дуглас Брэдбери
Провал во времени
В эту позднюю ночь старик вышел с фонариком из дома для того, чтобы поинтересоваться у мальчишек, по какому поводу они веселятся. Но они ничего не ответили, кувыркаясь в сухих листьях.
Старик вернулся домой и сел, обеспокоенный. Было три часа утра. Он посмотрел на свои руки. Маленькие, бледные и дрожащие — они лежали на его коленях. Он был угловатым, весь как будто состоял из одних суставов, а его лицо, отражавшееся в зеркале над камином, казалось лишь бледным облачком на стекле, запотевшем от дыхания.
Дети тихо смеялись во дворе, в ворохах опавшей листвы.
Выключив фонарик, старик сидел в темноте. И почему он должен так беспокоиться из-за играющих детей? Он не знал. Но три часа ночи — это было слишком поздно для игр на улице. Старик очень замерз.
Послышалось, как ключ поворачивается в замке, и старик встал, чтобы посмотреть, кто бы это мог прийти к нему. Дверь в передней отворилась, и в дом вошли молодой человек и девушка. Они держались за руки и обменивались мягкими и нежными взглядами. Старик удивленно посмотрел на них и воскликнул:
— Что вы делаете в моем доме?
— Что ты делаешь в нашем доме? Ну-ка, старик, убирайся сейчас же! — ответили они. И молодой человек, взяв старика за руку, обыскал его, чтобы узнать, не украл ли он чего-нибудь. Потом он вытолкнул его за порог, захлопнул дверь и запер ее на замок.
— Это мой дом, вы не можете выставить меня на улицу! — старик стучал в дверь. Потом он отступил назад, в сумерки раннего утра, и поднял взгляд на окна комнат верхнего этажа, в теплом свете которых двигались тени.
Он спустился вниз по улице, потом вернулся обратно, а мальчишки, не замечая его, все еще кувыркались в опавшей листве, покрытой утренней изморозью.
Старик стоял перед домом и еле слышным шепотом считал — свет в окнах зажегся и погас несколько тысяч раз.
К дому подбежал парень лет четырнадцати с футбольным мячом в руках. Он вошел в незапертую дверь, и она закрылась за ним.
Через полчаса, когда уже подул утренний ветер, перед домом затормозила машина. Из нее вышла полная женщина с трехлетним малышом. Пересекая мокрый газон, она взглянула на старика и спросила:
— Это вы, мистер Терл?
— Да, — машинально ответил старик. Почему-то он не хотел испугать ее. Но он соврал. Конечно, он знал, что он не Терл. Терл жил вниз по улице.
Свет в окнах зажегся и погас еще несколько тысяч раз.
Дети тихо шуршали в листве.
Семнадцатилетний юноша в один прыжок перескочил через улицу, принеся слабый запах губной помады, смазанный отпечаток которой был на его на щеке. Он чуть не сбил старика с ног, извинился и, взбежав по ступенькам крыльца, вошел внутрь.
Старик остался один на один со спящим городом. Город окружил его со всех сторон — темнотой окон, дыханием комнат, а звезды застыли среди мерзлых ветвей, и казалось, что это тысячи снежинок замерли, поблескивая в морозном воздухе.
— Это мой дом. Что за люди входят и выходят из него? — прокричал старик, обращаясь к детям, катавшимся в листве.
Облетевшие деревья задрожали на ветру.
В 1923-м дом был погружен в темноту. У крыльца остановилась машина, из нее вышла мать с трехлетним сыном — Вильямом. Малыш посмотрел на мир, погруженный в утренние сумерки, на свой дом, а когда мать повела его к дому, он услышал, как она спросила:
— Это вы, мистер Терл?.
— Да, — ответил старик. Он стоял в тени большого дуба, в ветвях которого шумел ветер. Дверь закрылась.
В 1934-м Вильям выбежал из темноты летней ночи. Он ощущал приятную тяжесть футбольного мяча в руках, а вдоль тротуара, под его ногами, проносилась ночная улица. Он скорее почувствовал, чем увидел старика, пробегая мимо него. Оба не сказали ни слова. И снова дверь закрылась.
В 1937-м Вильям в несколько прыжков перелетел через улицу. На его щеке был след от губной помады, след, оставленный кем-то юным и свежим. Ночь и любовь — вот все, о чем он думал, когда чуть не сбил незнакомца с ног и с криком «Простите!» скрылся за дверью.
В 1947-м году перед домом остановилась машина, в которой, расслабившись, сидел Вильям, одетый в изящный твидовый костюм, а рядом — его жена. Было поздно, он устал, от обоих слабо пахло выпитым в тот вечер. В какое-то мгновение оба они услышали, как деревья зашумели на ветру. Выбравшись из машины и отперев дверь ключом, они вошли в дом. Навстречу из комнаты вышел старик, который воскликнул:
- Что вы делаете в моем доме?
— Что ты делаешь в нашем доме? — ответил Вильям. — Ну-ка, старик, убирайся сейчас же! — и, почувствовав легкую тошноту от холода, который исходил от незваного гостя, Вильям обыскал его и вытолкнул за порог. Потом захлопнул дверь и запер ее на замок. Снаружи донесся крик:
— Это мой дом! Вы не можете выставить меня за дверь!
Они поднялись в спальню и погасили свет.
В 1928-м Вильям вместе с другой детворой возился на газоне. Они ждали, того момента, когда можно будет пойти посмотреть цирк, прибывший на железнодорожную станцию. В бледных сумерках рельсы отливали голубоватым металлом. Дети валялись в листве, смеялись, толкали друг друга. Старик с фонариком пересек газон и подошел к ним.
— Почему вы играете на моем газоне в такой ранний час? — спросил он.
— Кто вы? — ответил Вильям, на мгновение подняв взгляд из кучи-малы.
Старик на какое-то время замер перед резвящимися детьми. Потом фонарик выпал из его рук.
— О, мой мальчик, да я понял, теперь я понял! — Он протянул руку, чтобы дотронуться до Вильяма. — Я - это ты, а ты — это я. Я люблю тебя, мой милый мальчик, я люблю тебя всем сердцем! Хочешь, я расскажу тебе, каким ты будешь, когда пройдут годы? Если бы ты знал! Меня, как и тебя, зовут Вильямом. И все эти люди, входящие в дом — тоже Вильямы, все они — это ты, и все они — это я! — Старик задрожал. — О, сколько времени, сколько долгих лет прошло!
— Уходите, — сказал мальчик. — Вы сошли с ума.
— Но… — произнес старик.
— Вы чокнутый! Я сейчас позову папу!
Старик попятился и пошел прочь.
Огни в окнах дома вспыхивали и гасли. Дети тихо и неприметно валялись в шуршащей листве. Старик стоял в тени на темном газоне.
Наверху, в постели, в 1947 году, не спал Вильям Латтинг. Он сел на постели, зажег сигарету и посмотрел в окно.
— Что случилось? — спросила, проснувшись, его жена.
— Тот старик… — сказал Вильям Латтинг. — Думаю, он все еще здесь, стоит под дубом.
— Да нет, вряд ли, — сказала она.
Вильям молча затянулся сигаретой и кивнул.
— Что это за дети?
— Какие дети?
— Там, на газоне. Чертовски поздно, для того, чтобы безобразничать в сухих листьях!
— Может, это дети Морана.
— Черт! В такое время? Нет, нет.
Он стоял перед окном с закрытыми глазами.
— Ты слышишь?
— Что?
— Где-то плачет ребенок…
— Ничего не слышу, — ответила она.
Лежа, она прислушалась. Им обоим показалось, что кто-то пробежал по улице, а потом послышалось, как повернулась ручка на двери в передней. Вильям вышел в коридор и посмотрел с лестницы вниз. Никого не было.
В 1937-м, входя в дверь, Вильям увидел на верхних ступеньках лестницы мужчину в халате, с сигаретой в руке. Тот смотрел вниз.
— Это ты, пап?
Мужчина ничего не ответил, вздохнул и исчез в темноте. Вильям пошел на кухню, чтобы наведаться к холодильнику.
Мальчишки кувыркались в темной и мягкой утренней листве.
— Послушай, — сказал Вильям Латтинг.
Он и его жена прислушались.
— Это тот старик. — сказал Вильям. — Он плачет.
— Отчего?
— Отчего люди плачут? Может быть, у него несчастье.
— Если утром он все еще будет здесь, — донесся из темноты голос его жены, — позвони в полицию.
Вильям отвернулся от окна, потушил сигарету и лег в постель. Он смотрел, как на потолке двигались тени, появляясь и исчезая тысячи раз.
— Нет, — произнес он в конце концов. — Я не буду звонить в полицию. Не из-за него.
— Почему?
— Я не стану делать этого. Я просто не смогу, — сказал он почти шепотом.
Они лежали рядом. Ветер принес слабый звук плача. Вильям знал, что стоит ему протянуть руку и отодвинуть занавеску, он увидит детей, кувыркающихся в замерзшей утренней листве. И они будут кувыркаться там, далеко внизу, пока рассвет не озарит небо на востоке.
Его сердце, душа и плоть соединились в желании выйти и лечь в листву, рядом с ними, быть погребенным в листьях, вдыхать их, с глазами, полными слез.
Вместо этого он повернулся на бок, не в силах сомкнуть глаз, не в силах заснуть.
