Он часто представлял себе, как идеально прильнет к нему ее тело, как обовьются вокруг него ее руки и ноги…
Они подходили друг другу. Странно, что никто другой этого не видел, но Николаю это стало ясно давно, еще с первой их встречи. Она тогда была дьяволенком, взрывчатым комком. Неуклюжие руки и ноги… Буйные рыжие кудри… Теперь, в двадцать лет, она превратилась в молодую женщину, беспощадно искреннюю и прямодушную, что так оттеняло его собственную скрытность и замкнутость. Она напоминала ему тех женщин, которых он знавал в России: с пламенной душой… совершенно не похожих на этих европейских, с рыбьей кровью, с которыми сводила его жизнь последние семь лет.
Понимая, что он ее оценивающе разглядывает, Эмма скорчила рожицу.
– Мне все равно, что я некрасивая, – заявила она. – Насколько я успела заметить, красота доставляет кучу неудобств. А теперь, Николай, вам действительно следует удалиться. Пока вы рядом, ко мне ни один мужчина не осмелится подойти.
– Кого бы вы ни ждали, он продержится не дольше остальных.
Эмма насупилась и промолвила с внезапным вызовом:
– Этот продержится.
– Из них никто не задерживается, – лениво продолжал он. – Вы сами их всех прогоняете в том же порядке, как они приходят. Почему бы это?
Ярко-алый румянец, вспыхнувший на ее щеках, совсем не гармонировал с рыжим цветом волос. Она стиснула зубы: его стрела попала точно в цель. Эмма уже третий год появлялась в лондонском свете. Если она не выйдет замуж в самое ближайшее время, ее будут считать неудачницей, провалившейся на брачном торжище, которой одна дорога – в старые девы.
– Не понимаю, зачем мне вообще нужен муж, – проговорила она. – Я не могу себе представить, что стану чьей-то собственностью. Вы, наверное, считаете, что это делает меня неженственной?
– Я считаю вас в высшей степени женственной.
Темно-рыжие брови взлетели вверх.
– Это комплимент или насмешка? Вас никогда не поймешь.
– Я никогда не насмехаюсь над вами, Эмма. Над другими людьми – да. Над вами – нет.
Она недоверчиво фыркнула.
Николай шагнул вперед, ступив в полосу света, струившегося от садового фонаря.
– А теперь вы вернетесь со мной обратно в дом. Как хозяин… и ваш дальний родственник… я не могу позволить вам оставаться здесь одной без сопровождения.
– Не пытайтесь претендовать на какое-либо родство между нами. Вы – родня моей мачехи и со мной никак не связаны.
– Мы родственники по браку вашего отца, – настаивал он.
Эмма усмехнулась, понимая, что в качестве родственников они смогут держаться более свободно: звать друг друга по имени и разговаривать без надзора.
– Как скажете, ваша светлость.
– Возможно, вам хотелось бы осмотреть мое художественное собрание? – предложил Николай. – Вас может заинтересовать мой иконостас. Многие иконы в нем относятся к тринадцатому веку, они из Новгорода.
– Искусство меня не интересует, тем более какие-то мрачные иконы. Зачем вы вообще их держите? – Эмма скептически вздернула бровь. – Вот уж кого я никогда бы не заподозрила в собирательстве религиозных картин!
– Иконы – окно в русскую душу.
Губы Эммы искривились в презрительной улыбке.
– Никогда не видела ни малейшего признака того, что у вас есть душа.
– Возможно, вы смотрели с недостаточно близкого расстояния.
Он сделал шаг вперед, затем другой и еще один… Носки его башмаков почти коснулись струящегося по земле подола ее белого платья.
– Что это вы делаете? – спросила она.
– Встаньте.
Мгновение Эмма продолжала сидеть не шевелясь. Николай никогда не говорил с ней подобным тоном. Сейчас, хотя он стоял непринужденно, уронив вдоль тела руки без перчаток, она ощутила в нем какое-то расчетливое спокойствие, как у кошки, готовящейся к прыжку. Эмма невольно подчинилась: выпрямилась во весь рост, так что они оказались почти лицом к лицу.