Леся - Василий Шукшин

Шукшин Василий

Леся

Василий Шукшин

Леся

В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Леся (Отпущепиков Алексей). Рассказывают, невы-сокого роста, смуглый, резкий... Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга.

Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена, сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва-тит: больше выносить его гульбу и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее и два-жды, под ножом, спросил:

-- Будешь жить со мной?

И дважды решительная женщина сказала:

-- Нет.

Леся ударил.

Наказание выдумали Лесе диковинное: год аккуратно хо-дить в церковь -замаливать грех. Леся ходил, демонстра-тивно зевал в церкви, потешая дружков и молодых баб и де-вок.

История, которую я хочу рассказать, случилась позже, когда Леся, собственно, занимался уже разбоем. Воровал и грабил он не в своем селе, куда-то уезжал. В своем селе толь-ко брал лошадей. Приходил вечером к мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил:

-- Дай пару на ночь. К свету пригоню.

Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра-вы на Лесю нету, власти далеко -- не докричишься. Давал мужик коней и всю ночь обмирал от страха и жали: а ну-ка да пристукнут где-нибудь Лесю... Или врюхается на воров-стве да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней пригонял: судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и в стороны. Точно хотел ско-рей нажиться человек, скорей, как попало, нахвататься всякого -- и уйти. Точно чуял свой близкий конец. Да как и не чуять.

Узнал Леся: живет в деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в скорые нэпмановские сроки разбогател, собирался и дальше богатеть. Живет осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни подкопом, ни подломом, ни налетом прямым не взять.

Думал Леся, думал... И выдумал.

У лавочника была дочь невеста. И девка хорошая, и жени-хи, конечно, были, но... Подловил Леся лавочника! Да не как-нибудь там шибко хитро, сложно, а -- просто, как в сказке.

Приходит Леся к некоему Варламу в нашем селе. Варлам держал ямщину, были тройки, были варламовские шоркунцы под дугой... Сам Варлам -- фигура: корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит:

-- Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род-ного.

-- Как это? -- не понял Варлам.

-- Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а ты -тоже лавочник, лавок у нас с тобой две, но одну, мол, починить надо. Вот. Закладывай самую резвую тройку, сам приоденься, мне тоже дай чего-нибудь такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так говорить. -- Не ной моя косточка в сырой земле, мы его захомутаем, этого туза.

-- Чего же на ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варлам оттянуть время и как-нибудь, может, вывернуться.

-- Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся.

С Лесей много и не наразговариваешь.

Заложил Варлам тройку, приоделся случая ради, дал и Лесе одежонку понарядней... Поехали.

Приехали. Представились: отец с сыном, такие-то. Слы-шали от добрых людей, что... Ну что говорится в таких слу-чаях. Рассказали про себя: две лавки, одна торгует, другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно напирал Леся). Кроме того, желательно невесту и приданое -- ну, не все, необходимую часть -- увезти теперь же. Чего так? А так потому, что сын завтра уезжает далеко за товарами, а в лав-ке со стариком остаться некому. А потом уж будет и венча-ние, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется отцу и сыну, стоящее: лавка в Чокшах да лавка в Низовке -- две лавки, а когда в Низовке отремонтируют еще одну лавку, станет три лавки. Это уже... А? Чокшинский туз поймался. Леся, как потом рассказывал Варлам, не засуетился, не за-торопился скорей брать, что дают, а стал нудно торговать-ся из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень удивил Варлама и вовсе успокоил будущего своего тестя.

Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам на облучке вообразил себя ухарем и чуть было не вылетел с языком. Хотел громко позавидовать Леси-ной судьбе.

-- А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся.

Жених обнимал и голубил невесту.

Приехали.

Изба у Леси была маленькая, кособокая... И никакого хо-зяйства, шаром покати. Городьбы даже никакой.

Невеста зачуяла неладное.

-- А где же лавки? -- спрашивает.

-- А вот... одна, -- показывает Леся лавку в сенях, -- вот -- другая, на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот.

Кое-как удалось потом сбежать девке от Леси. Отец ее по-дослал своих людей, они ее выкрали. Открытой силой отнять не решились: у Леси в черной тайге дружки. Сундук с доб-ром остался у Леси.

Кончил свои дни Леся в тайге же: не поделили с дружка-ми награбленное добро. Леся, видно, по своей дикой при-вычке -- торговаться за тряпки -заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись.

И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лесю) странным образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность -жадничать при дележке дарового добра, вообще, безобразно ценить цветной лос-кут -- в человеке, который с великой легкостью потом раз-даривал, раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты -- это и было тогда -богатство. Но ведь и богатст-во шло прахом. Может, так: жил в Лесе вековой крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жад-ность. Жадность, которая уж и не жадность, а способ, сред-ство выжить, когда не выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от этого мертвого груза души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться.