Он «зажигает» — так они ему сказали. После передачи с небольшой компанией телевизионщиков Харри посидел в Доме искусств, где его напоили так, что на следующий день, когда он проснулся, тело каждой клеточкой вопило и требовало добавить. Была суббота, так что он продолжил квасить до вечера воскресенья, пока не оказался в ресторане «Шрёдер», где орал, чтобы ему принесли пива. Вскоре свет в зале замигал, а Рита — официантка — подошла к нему и сказала: если он немедленно не отправится прямиком в кровать, его опять перестанут сюда пускать. Но это был последний срыв, с самого апреля у него во рту не было ни капли.
А теперь, стало быть, они снова захотели увидеть его на экране.
Женщина объяснила, что тема передачи — терроризм в арабских странах и отношение к этой машине смерти образованных представителей среднего класса.
— Нет, — отрезал Харри.
— Но мы так хотим видеть именно вас, вы такой… такой рок-н-ролльный!
В голосе девушки отчетливо слышалось восхищение, так что он даже засомневался: а вдруг оно настоящее? И тут он ее вспомнил. Она была с ними там, в Доме искусств, в тот вечер. Она была красива и свежа, как родниковая вода, она и говорила, как говорят молодые и как лепечет родниковая вода. Она смотрела на него с аппетитом хищницы, как будто он был экзотическим блюдом, которое хочется попробовать, да боязно.
— Позвоните кому-нибудь другому, — отказался Харри, положил трубку и, прикрыв глаза, стал слушать, как Райан Адамс вопрошает: «Oh, baby, why do I miss you like I do?»
Сидя на кухонном диванчике, мальчик снизу вверх посмотрел на стоящего рядом отца. Отсвет белого снега, засыпавшего двор, бликовал на его лысом, туго обтянутом кожей массивном черепе. Мама говорила, что у отца такая большая голова, потому что он — большой мозг. А когда мальчик спросил, почему «он мозг» , а не «у него мозг» , она улыбнулась, погладила его по голове и ответила, что у профессоров физики только так и бывает. «Мозг» только что вымыл картофелины под краном и запихнул их прямиком в кастрюлю.
— Пап, а ты картошку-то почистишь? Мама обычно…
— Твоей мамы сейчас нет, Юнас. Так что поступим по-моему.
Он не повысил голос, но Юнас все равно почувствовал раздражение и весь сжался. Он никогда не понимал, почему отец злится. А частенько даже не замечал, что тот ужеразозлился. Мальчик соображал, что дело плохо, лишь когда мама по-особому поджимала губы, что раздражало отца еще сильнее. Скорее бы она пришла.
— Крайние тарелки, пап!
Отец с силой захлопнул дверцу шкафа, и Юнас тут же прикусил губу, но лицо отца уже приблизилось, и глаза сощурились за тонкими стеклами прямоугольных очков.
— Не «крайние» это называется, а «те, что стоят с краю». Сколько раз я тебе уже говорил?
— А мама…
— Мама говорит неправильно. В той части Осло и в той семье, в которой она родилась, на норвежский не обращают внимания.
Изо рта у отца пахло солеными гнилыми водорослями.
В дом кто-то вошел.
— Привет! — донеслось из прихожей.
Юнас хотел было побежать маме навстречу, но отец удержал его за плечо и показал на ненакрытый стол.
— Какие же вы молодцы!
Она стояла в дверях у него за спиной, и Юнас угадал в ее запыхавшемся голосе улыбку. Он принялся поспешно расставлять чашки и раскладывать приборы.
— А какого прекрасного огромного снеговика вы слепили!
Юнас вопросительно повернулся к матери, которая расстегивала пальто. Такая красивая. Смуглая, темноволосая, как и он сам. С нежным-нежным выражением глаз. Почти всегда. Почти. Теперь она уже не такая стройная, как на свадебных фотографиях, но, когда они недавно ездили отдыхать в деревню, он видел, что мужчины на нее заглядывались.