Андре вздрогнул всем телом. Эта западня была ему слишком хорошо знакома. Он сам в нее попался. Райко выжала из него гораздо больше, чем позволяло его собственное финансовое положение. Нет, это не так, раздраженно одернул он себя. Можешь как угодно вертеть правдой и лгать перед другими, но не делай этого перед самим собой, перед истинным собой, или тебе конец. Правда заключается в том, что я с безоглядной радостью согласился отдать все, что имел, и даже больше. Семнадцать дней назад.
В тот миг, когда Райко впервые представила меня этой девушке…
В тот миг, когда я увидел ее, с алебастровой кожей, волосами цвета воронова крыла и манящими глазами, я понял, что отдам Райко свою душу и войду во врата ада, чтобы обладать ею. Я, Андре Понсен, слуга Франции, магистр шпионажа, убийца, знаток всех мерзостей человеческой природы, я, великий циник, в одно мгновение влюбился без памяти. Безумие! Но это так.
Едва лишь девушка вышла из комнаты, я, беспомощный и онемевший, с трудом произнес:
– Райко, пожалуйста. Сколько ни просить, я заплачу.
– Прошу прощения, Фурансу-сан, это дело будет стоить больших денег, чем я могу выговорить, даже если она согласится быть с вами – она еще не дала согласия.
– Какие бы ни были деньги, я заплачу. Пожалуйста, спросите. Спросите, согласна ли.
– Конечно. Пожалуйста, приходите завтра, к вечеру.
– Нет. Пожалуйста. Сейчас спрашивать – спросите сейчас, я ждать.
Ему пришлось ждать почти два часа. И все это время он изнывал от тревоги, молился, надеялся, умирал, воскресал и умирал снова. Когда Райко возвратилась и он увидел ее строгое лицо, он начал умирать еще раз, но метнулся к жизни, услышав:
– Ее зовут Хинодэ, что означает Восход Солнца. Ей двадцать два года, и она говорит «да», но есть условия. Помимо денег.
– Все, что хочет Хинодэ.
– Вам лучше сначала выслушать. – Он никогда не видел Райко такой серьезной. – Хинодэ говорит, что она будет вашей супругой, не куртизанкой, год и один день. Если в этот последний день она решит остаться с вами, она отдаст вам свой иноти, свой дух, и будет с вами еще один год, и еще, год за годом, пока не решит оставить вас или пока не наскучит вам. Если она захочет уйти, вы поклянетесь, что отпустите ее, не препятствуя.
– Согласен. Когда начинать?
– Подождите, Фурансу-сан, я еще многого не сказала. В вашем доме не будет никаких зеркал, и вы не станете их туда приносить, ни одного. Когда она будет снимать одежды, в комнате всегда будет темно – за исключением одного только раза, первого. Только один раз, Фурансу-сан, вам можно будет увидеть ее. Далее, как только появится любой… любой обезображивающий знак, или когда бы она ни попросила вас об этом, вы без колебания поклонитесь ей и благословите ее, и будете ее свидетелем, и подадите ей чашу с ядом или нож, и будете смотреть и ждать, пока она не умрет, чтобы почтить ее жертву.
Его разум взбунтовался.
– Умрет?
– Она сказала, что предпочла бы нож, но не знает, что выберет гайдзин.
Когда способность трезво мыслить вернулась к нему, он спросил:
– Я… я судить, какой… какой знак обезображивающий, какой нет?
Райко пожала плечами.
– Вы или она, это не имеет значения. Если она решит попросить об этом, вы должны сдержать свое обещание. Все это будет записано в контракте. Вы согласны?
После того, как он просеял это через свое сознание, весь этот ужас, и принял его, он сказал:
– Значит, болезнь ее ранняя, знаков еще нет?
Глаза Райко смотрели неумолимо, голос прозвучал так тихо, с такой ужасающей непреложностью, неподвижная тишина, разлившаяся по комнате, казалась бесконечной.
– У Хинодэ нет болезни, Фурансу-сан, ни одной. Она вся без единого изъяна.
Его голова словно взорвалась. Слова «она вся без единого изъяна» эхом отозвались где-то высоко в небе его сознания, перемешавшись с внутренним всепронизывающим воплем: «Но ты-то нечист!»
– Почему? Почему соглашаться? Почему? Почему она… она знает, знает мою скверну. Да?
Прислужница, ждавшая на веранде снаружи, отодвинула сёдзи, испуганная его ревом. Райко махнула ей рукой, и она послушно задвинула ее снова. Райко пригубила саке из своей чашечки.
– Разумеется, она знает, Фурансу-сан. Прошу простить меня.
Он вытер слюну, скопившуюся в уголках рта.
– Тогда почему… соглашаться?
Опять эта отчужденность.
– Хинодэ не сказала мне, прошу прощения. Одно из условий моего соглашения с ней заключается в том, что я не стану выпытывать у нее причину, как это будет частью и вашего с ней соглашения. Мы не должны заставлять ее, она говорит, что сама выберет время и скажет. – Райко тяжело выдохнула. – Прошу прощения, но вы должны принять это как часть контракта. Это последнее условие.
– Согласен. Пожалуйста, составьте контракт…
После мучительной вечности – всего нескольких дней – контракт был подписан и скреплен печатью, и он вошел к Хинодэ, он – Нечистый, был с ней – Чистой, во всей ее славе, и завтра он снова…
Андре едва не выпрыгнул из себя, когда чья-то рука потрясла его за плечо и он вновь очутился в большой гостиной Струана. Это был Филип.
– Андре, с вами все в порядке?
– Что? А, да… да… – Сердце Андре гулко стучало, от холодного пота по спине пробегали мурашки, в памяти горели «без единого изъяна» и «первый раз» и ужас всего этого и жил страх перед завтрашним днем. – Извините, я… это кошка прошлась по моей могиле. – Как-то сразу стены и потолок надвинулись на него, и он почувствовал, что ему необходимо вырваться на свежий воздух. Он поднялся на ноги, слепо двинулся вперед, бормоча: – Попросите… попросите Анри поиграть, я… я чувствую себя не… извините, мне нужно уйти…
Тайрер недоуменно смотрел ему вслед. Бэбкотт подошел к нему от рулеточного стола.
– Что это с ним? Бедняга выглядит так, словно встретился с привидением.
– Не знаю, Джордж. Только он был совершенно нормальным, а потом вдруг забормотал что-то несвязное, побелел, как простыня, и его бросило в пот.
– Может быть, вы говорили о чем-нибудь таком?
– Да нет, как будто. Он просто советовал мне, как быть с Фудзико и Райко, о нем речи совсем не было. – Они проводили его взглядом, Андре выходил из комнаты так, словно она была совершенно пустой. Бэбкотт нахмурился.
– На него это непохоже, обычно он так весел и жизнерадостен. – Бедняга, должно быть, это его болезнь – Господи, как бы я хотел дать ему лекарство, которое его вылечит, как бы я хотел, чтобы такое лекарство существовало.
– Кстати о жизнерадостности, – говорил Тайрер, – я и не знал, что вы такой прекрасный танцор.
– Я тоже, – ответил великан, раскатисто хохотнув. – На меня нашло вдохновение, она способна вдохновить любого. Обычно я танцую как носорог. – Они посмотрели на нее через зал. – Эта девушка поразительно сложена, а какой чудесный, заразительный смех.
– Да, Малкольм счастливчик. Извините, мне нужно попросить Анри подменить Андре у рояля… – Он отошел.
Бэбкотт продолжал наблюдать за Анжеликой. Любопытно, что врач может осматривать больную и не испытывать при этом возбуждения, подумал он, даже с такой пациенткой, как она. Я, по крайней мере, не испытывал за те несколько раз, что она обращалась ко мне в Канагаве и здесь, хотя сколь-нибудь интимного обследования никогда не проводилось, да и нужды в нем не было, за исключением, пожалуй, того необычно сильного кровотечения, которое было у нее во время последних месячных несколько недель назад; тогда тщательное обследование было безусловно необходимо, только она так и не позволила его провести. Я никогда не видел ее такой бледной: в лице ни кровинки, губы совершенно белые. Если разобраться, вела она себя тогда довольно странно: не позволила даже приблизиться к ней, просто впустила в комнату ненадолго. А ведь только накануне вечером – когда вернул ей крестик – я послушал ее сердце, простучал грудь, спину и живот, и она вела себя как нормальный пациент. Помню, пульс у нее был сильно учащен и как будто без всякой видимой причины. Странное поведение.
Может быть, я чего-то не заметил, пропустил, не понял? – спрашивал он себя, наблюдая за ней у рулеточного стола, брызжущей жизнью, с детской радостью хлопающей в ладоши, когда выпадало «красное» или «черное», на которое она ставила; Сергеев и другие подсказывали ей, обучая тонкостям искусства азартной игры. Странно, что она не надела своего крестика, как это сделали бы большинство католиков, особенно если это был подарок ее обожаемой матери.
– Великолепный вечер, Малкольм, – произнес сэр Уильям, подходя к нему и подавляя зевок. – Мне пора ложиться.
– Еще глоток бренди? – Малкольм сидел рядом с камином; огонь погас, и только угли тлели, распространяя мягкое тепло.
