Детство Смита - Геннадий Гор

Детство Смита

1

Я жил среди птиц. Дом мой покачивался на вол­нах, Он куда-то плыл и плыл. Я сам не знаю — куда.

В окно ко мне прилетала мама. Она была чело­век, но у нее были крылья, как у гуся. Она хлопала крыльями и говорила мне на гусином языке, гого­тала мне что-то. Она обнимала меня крыльями, и мне было тепло возле нее. Мама прилетала ко мне раз в день. Она не могла прилетать ко мне чаще, папа ц так стал замечать, что после обеда она куда- то исчезает.

Мама, — спрашивал я. — А у папы есть крылья?

— Не говори глупости...Папа не птица, а человек.

— Мама! А папа знает, что у тебя есть крылья?

— Нет, он не знает. Я их прячу под платьем. Если бы он знал, что у меня есть крылья, он меня бы убил.

— Мама! А папа знает, что я живу на воде вместе с утками?

— Нет, не знает. Он думает, что ты утонул.

Я утонул в прошлом году. Папа мой стоял на берегу, когда я тонул, и грозил мне пальцем. Он снял ремень, чтобы выпороть меня за то, что я тонул, выпороть, когда меня спасут. Но они не спасли меня. Меня унесло в камыши, и они не могли меня найти.

2

Мама улетала. В окно я смотрел, как она летела над лесом, вытянув шею, и я боялся, чтобы какой-нибудь охотник не выстрелил в нее, не убил бы ее невзначай.

Мне было хорошо на воде. Я открывал дверь и смотрел в озеро, там плавали налимы и маленькие хариусы, и озеро показывало мне все, что было на Дне.

Маленькие утята, желтенькие, плавали возле окна, и некоторые из них поднимали крыло, чтобы пощипать под ним клювом.

Я думал, что, когда они подрастут, я схвачу их за ноги левой и правой рукой, они полетят и унесут меня в небо.

3

Но однажды мама не прилетела. Я ждал ее до вечера и на другой день, но ее не было. Должно быть, охотник в лесу выстрелил в нее или папа, за­метив у ней под платьем крылья, убил ее.

Я плакал в домике. Налимы смотрели на меня из воды. Им, наверно, было меня жалко. Если бы я не был такой тяжелый, я побежал бы по их спи­нам, прыгая, к берегу — посмотреть, жива ли моя мама.

Две большие птицы сидели на воде возле меня: гусь и гусыня. Я схватил их за ноги, они взмахнули крыльями и стали подниматься. Небо летело на ме­ня. Левая рука у меня зачесалась. Я разжал паль­цы и выпустил гуся. Гусыня стала падать, и я стал падать вместе с ней. Лес, дома, трубы летели на меня. Я разжал пальцы правой руки и выпустил гусыню.

4

Я лежал в кровати за сеткой, а мои штаны и рубашка висели на спинке стула. Я оделся и босой подбежал к двери и распахнул ее. Воды не было за дверью. Стоял стол с самоваром, и за столом сидели мой отец, моя мама и гости. Они пили чай.

Я подошел к матери и посмотрел на нее. Она си­дела живая, веселая, в летнем платье, и крыльев не было видно. Мама улыбнулась мне и сказала гостям:

— Посмотрите на моего пловца. Вчера он чуть не утонул в озере на наших глазах. Ему девять лет, но он умеет плавать.

И гости сказали мне что-то ласковое, но я не слушал их, я подошел к матери ближе и по­трогал ей плечи в том месте, где росли у нее крылья.

— Мама, — сказал я ей тихо. — А я думал, что охотники подстрелили тебя.

Она налила мне чаю. Папа нахмурился. Он всегда хмурился, когда видел меня. Папа не лю­бил, чтобы я подходил к столу, когда у нас сидели госта.

Папа рассказывал гостям об Австралии. Папа любил рассказывать об Австралии. Он жил когда-то там. Какой-то ирландец сказал папе, что папа жалкий трус. Папа ударил ирландца, и ирлан­дец полетел с лестницы вниз с семнадцатого этажа.

— Ирландцы не любили меня, — сказал папа.

Гости слушали папу и смеялись, но не над ир­ландцем, а над папой. Они не верили папе, что он мог столкнуть ирландца. Папа был низенький. А про ирландца он сказал, что тот был большой и рыжий.

В Австралии папа переменил фамилию и стал называть себя Смитом. И мы все стали называться Смитами, словно мы в самом деле были Смиты.

Я не верил папе, что он был в Австралии. Ав­стралия была далеко. А папа любил все, что было близко. Он хотел, чтобы все было у него под рукой.

А потом папа никому не верил. Он не разрешал мне читать сказки. Он говорил, что люди любят врать. Для того они и пишут книжки, чтобы обма­нуть не одного, а сразу тысячи.

— Люди любят обманывать, — говорил он.

5

Я любил, чтобы меня обманывали. Жизнь была как сказка. За домом начиналось неизвестное. Вече­ром в комнате менялись очертания предметов. Стул превращался в человека. Окно становилось темным. И все приближалось ко мне — стены, комод, часы и всего страшнее — темное окно.

Днем я смотрел на гору. Гору я видел живой. Она присела. Вот-вот встанет. Гора была уже не гора, а олень, поджавший под себя ноги.

Солнце, красное и яркое, бежавшее к горе, чтобы спрятаться от меня, играло со мной.

А позже, в моих ночных снах, мама превраща лась в птицу. И только папа оставался папой. Папа оставался папой даже во сне. Он был слишком стро­гий, чтобы меняться.

В мире моего детства реальным был только папа. Я его боялся. Но не так, как вечерних вещей. Папу я не любил бояться.

Когда я лежал вечером в кровати и смотрел на темнеющее окно и на вещи, меняющие свои очертания, я ждал и боялся. Мне приятно было бояться.

Детство было летом. Я не помню зиму. Словно в детстве не было зимы.

Тонкие коричневые ели и толстые сосны у реки. И солнце играет на их стволах и ветвях.

В детстве было много солнца. Я ходил и щурил­ся. Солнце играло на стене, и, когда окно закрыва­ли шторой, оно лезло в комнату сквозь шторы. Солнце любило меня и сердилось, что меня прятали от него.

6

Однажды в наш дом пришел высокий некраси­вый человек и поселился у нас. Он смастерил под­рамник, к подрамнику мелкими гвоздями прибил туго натянутый холст, достал из кожаной еумки тюбики с красками и кисть. Потом он сел напротив горы и долго-долго смотрел на нее и только много минут спустя стал водить кисточкой по холсту.

Не сразу я сообразил и догадался, что делал наш гость. Он хотел с помощью кисти и красок поднять присевшую перед нашим домом гору и пересадить ее к себе на холст.

Ему очень хотелось совершить чудо. И для этого он приехал сюда, оставив в далеком городе жену и детей. Он, по-видимому, поспорил с кем-то и дал им и самому себе слово, что уберет гору с того мес­та, где она присела, и перенесет ее к себе на холст.

Ежедневно утром он садился напротив горы, долго-долго смотрел на нее, водил кисточкой по холсту и все ждал, что совершится, чудо. Я тоже ждал чуда не меньше его; Но чудо почему-то запаз­дывало.

Моя мать тоже думала, что это чудо рано или поздно случится. И только мой отец-посмеивался над гостем. Он считал его неудачником. И говорил всем, что наш гость зря теряет время.

— Кто он такой? — спросил я отца. —Ведь он очень некрасивый. Правда?

— Красота ему ни к чему, — ответил отец. — Он кудожник от слова «худо». Несчастный человек, который теряет свое время, думая и надеясь, что совершит чудо.

— А разве он его не совершит? — спросил я.

— Нет. Он только зря теряет время.

Я отлично понимал действительный смысл сло­ва «терять». Однажды я потерял свой новый, хоро­шо очинённый и мягко писавший карандаш, долго разыскивал его, наконец нашел и снова потерял. Казалось, карандаш терялся нарочно, словно бы играя со мной в прятки. Но художник от слова «худо» терял не карандаши и не краски, а время. И мне думалось, что он рано или поздно най­дет его, свое утерянное время, а потом снова по­теряет.

Рано на рассвете, очень рано, художник от слова «худо» вставал и шел к реке. На небе небрежно ле­жала полоска зари, словно она попала туда не са­ма, а ее положил художник, нечаянно задев небо своей кистью. Пастух гнал коров, задумчиво играя на сопелке.

Выкупавшись в синей студеной воде, художник возвращался в дом, брал свой подрамник с натяну­тым на него холстом, краски и кисть и садился на­против горы.

Не знаю, но мне казалось, что горе это не очень нравилось. Она любила покой и тишину. А этот че­ловек сидел, нарушая тишину хриплым кашлем, курил трубку и смотрел, смотрел на гору жадными глазами.

Однажды я подслушал его разговор с горой.

— Гора, — сказал художник тихо, — я дал себе слово, что подниму тебя и перенесу к себе на холст.

Но гора не ответила. Мне показалось, что она вот-вот встанет и подойдет к художнику. Она была очень похожа на оленя, который прилег, сложив цодхебя ноги, чтобы отдохнуть.

— Гора, — сказал еще тише художник. — Я по­любил тебя. И я не уйду отсюда, пока не пересажу тебя на свой холст.

И вдруг гора ответила. Она ответила мелодичным женским голосом, очень похожим на голое моей матери: Л

— Твой холст слишком мал для меня.

— Гора права, — сказал я художнику. — Твой холст действительно мал, а она большая.

— Ничего, — улыбнулся мне художник. — Если она захочет, она уменьшится.

Улыбка его показалась мне печальной. И я по­думал, что художник жалеет не гору и даже но себя, а свое время, которое он теряет.