Все было бы гладко и далее, но в этот проклятый день – последний день консульства Пуб-лия Корнелия Сципиона и Луция Кальпурния Бестия – подвернулся Метробий… Сулла и его женщины любили театр. Не высокие трагедии греков, не Софокла, Эсхила и Эврипида, где из-под масок стонущие голоса вещают утонченными стихами. Они любили комедии. Непритяза-тельные насмешливые пьески латинян – Плавта, Невия и Теренция. И еще – площадное искусст-во мимов: идиотские гримасы, голые уличные девки, грубые реплики в публику и из нее… Что-бы ревели громко рожки, чтобы сюжетцы – нелепые, вздорные – лепились тут же на ходу из так называемого традиционного репертуара. Непристойные колыхания тел, маргаритки, воткнутые в задницы, движения одного пальца красноречивее тысячи слов… Вот старик с завязанными глазами принимает груди девок за спелые дыни, вот сцены откровенного разврата, вот пьянство богов. Ничто не запретно для мимов.
Они дружили со многими известными актерами Рима и директорами театров. Конечно же, не избегали они и пирушек, даже если те не были украшены знаменитыми именами. Но только с комиками водились – трагических пьес не смотрели. Они были римляне, а римляне превыше всего ценят хороший, громкий смех.
По этим причинам на вчерашнюю их пирушку на Новый год в дом Клитумны были созва-ны: Скилакс, Астера, Милон, Педокл, Дафна и Марсий. Пирушка очень быстро перетекла в кос-тюмированное действо.
Сулла обожал, когда на сцене мужчины, кривляясь, изображали женщин. Он сам облачился в костюм Медузы Горгоны. Его парик из настоящих живых змей не в шутку пугал окружающих. Коанский шелк, ниспадающий с плеч, не скрывал его самой большой «змеи».
Клитумна изображала обезьяну, подпрыгивая и почесываясь в вывернутой наизнанку ме-ховой накидке. Свой голый зад она покрыла синей краской.
Никополис была менее экстравагантна – ей хотелось продемонстрировать свои прелести, а не скрыть недостатки, как мачехе. Потому она нарядилась Дианой Охотницей. Совершенно об-нажив свои длинные ноги и раскрыв одну прекрасную грудь, она пританцовывала под звуки флейт, колокольчиков и барабанный бой, постукивая в такт тоненькими стрелами в колчане.
Веселье набирало обороты. Парик Суллы имел неоспоримый успех, хотя все нашли, что обезьяна Клитумны куда забавнее.
Все наливались вином, смеялись и шумели так, что отголоски их веселья долетали из сада до самых дальних и глухих уголков дома, сводя с ума консервативных соседей задолго до того, как новогодняя ночь превратилась в новый день.
Вот тут-то, пошатываясь, и вошли последние гости: Скилакс – на пробочных котурнах, с огромными искусственными грудями, во всклокоченном золотом парике и измятой тунике, по-хожий на старую шлюху (бедная Венера!), и за ним Купидоном впорхнул Метробий. С первого взгляда, брошенного Суллой, наиглавнейшая его змея зашевелилась, а уж со второго – поднялась в стойку. Но это не понравилось Диане Охотнице и уж всяко не Венере Скилакса.
Далее случилась сумасшедшая сцена, вроде тех, что показывают мимы. Было все: подраги-вание сладких булочек, скольжение голенькой грудки, хищные броски большой змеи, взметнув-шиеся локоны блондинистого паричка – подпрыгивание приокрыленного мальчика. И кульми-нация, когда Метробий и Сулла подпрыгивали вместе – о, маленькие радости педерастов! – в уголке, в полном, как им казалось, уединении.
Сулла осознавал – ну конечно! – что совершает большую ошибку, но поделать ничего не мог. Увидев краску, текущую из-под шелковой повязки по глянцевым ногам, увидев удлиненные ресницы и глаза, полные ночного блеска, Сулла был сражен. А когда, приподняв край свободно висящей накидки, он скользнул взглядом вниз, туда, где смуглое безволосое тело, ничто в мире не смогло помешать Сулле увлечь мальчишку в угол и за мягкой кушеткой овладеть им.
Но фарс превратился в кошмар.
Клитумна в гневе разбила об пол драгоценный бокал александрийского стекла и бросилась выцарапывать Сулле глаза.