– Жируете, – сказал он. – Пригрелись у бабских жоп. На фронте я бы тебя, знаешь что? Я бы тебя…
Соколов ничего не ответил, но посмотрел на офицера уже совсем другими глазами. Как будто прицелился.
– Под Кенигсберг бы вас всех, – сказал старший лейтенант. – Когда морская пехота на берег пошла.
– Но ты-то, старшой, тоже в конце концов с нами здесь оказался, – вдруг нагло усмехнулся Соколов. – А не под Кенигсбергом.
Старший лейтенант резко повернулся к нему. Его правая рука рванулась за спину к кобуре, но потом застыла. Розовый шрам на побелевшем лбу выделялся, как толстый дождевой червяк, слегка изогнутый посередине.
– Хорошо, – наконец сказал он. – Потом договорим.
Он посмотрел на тетку Алену.
– А ты-то чего? Со всей охраной уже переспала. Муж ведь, наверное, есть.
– Имеется, – протянула она, улыбаясь. – Вскорости ждем с войны.
– Воевал, значит, – покачал головой старший лейтенант. – Эх, ты…
– Да знаем, как он там воевал. До войны-то ни одной бабы в Разгуляевке нераспробованной не оставил. А на фронте этих немок-венгерок пруд пруди. И всем поди тоже мужик нужен. Война, товарищ старший лейтенант… Она, стерва, всем нам жизнь покалечила.
– Да нет, – офицер опять покачал головой. – Война тут ни при чем.
Он отвернулся от тетки Алены и вдруг заметил Петьку:
– А ты что здесь делаешь? Что у тебя в мешке?
Петька на мгновение растерялся, но через секунду нашел, что сказать.
– Я… соль собираю… для коз. Меня бабка отправила.
– Это наш, разгуляевский, – протянула тетка Алена. – Чижовский выблядок, безотцовщина.
Старший лейтенант быстро взглянул на нее, но ничего не сказал и снова повернулся к Петьке:
– Что, отца у тебя нет?
– Нет.
– А с кем живешь?
– С мамкой.
Офицер подумал о чем-то своем и нахмурил брови.
– Ладно, беги отсюда. Здесь тебе нельзя. У нас охраняемая территория.
Петька стянул мешок с бутылкой со спины, прижал его к животу и, опустив голову, пошел вдоль забора. Через пять минут он сидел на земле, прислонившись к горячим от солнца доскам, и думал о том, куда ему теперь девать этот спирт.
– Слышь, пацан, – раздался вдруг прямо у него за спиной голос ефрейтора Соколова. – Ты спирт-то принес?
Петька крутнулся на месте и увидел в щель между досок забора веселый зеленый глаз.
Глаз моргал и блестел на солнце.
– Принес, – Петька показал глазу мешок.
– Вот молодца! Ну, давай сюда. Вот сюда толкай. Здесь, кажись, дырка. Давай-давай.
Петька просунул мешок с бутылкой под забор и поднялся на ноги.
– Слышь, пацан, – в щели снова появился глаз. – А может, ты жрать хочешь? У нас тушенка американская есть.
У Петьки закружилась голова. Он хотел что-то сказать, но у него засипело в горле. Немного прокашлявшись, он со свистом втянул воздух и наконец ответил:
– Хочу.
* * *
Тушенки было много. Возле табурета, на который ефрейтор усадил Петьку, стояло банок десять или пятнадцать. Столько сразу Петька не видел еще никогда. Впрочем, и не сразу он столько не видел. Вообще не видел тушенки. Слишком мало прожил.
Ефрейтор подхватил одну банку и подбросил ее в воздух. Банка закрутилась у Петьки над головой, сверкая серебристым донышком. Петька смотрел, как она вертится, а солнце, светившее в окно, мелькало на поверхности банки, и от этого по потолку бежали блики. Ефрейтор Соколов протянул руку, и банка послушно опустилась в его большую ладонь.