– Это еще жена снимала…
– Это тот же шарф?
– Нет, другой. Тот жена дарила, а этот я сам купил.
– Точно такой же. Зачем?
– Не задумывался над этим…
Я занялась десертом. Работа по отделению клубничин от сливок и их обоих от толстого рыхлого бисквита требовала сосредоточенности. Этот кусок мокрого хлеба, обмазанный сливками и залепленный ломтиками клубники, и был, по словам официанта «чем-нибудь легким и нежирным». Вот оно жлобство, которое все захлестнуло, думала я, ковыряя кусок…
– Бывают женщины похожи на чуть привядшие цветы, но этим ты ещё дороже…, – вдруг произнес Лев.
– Ну да… Осетрина не бывает второй свежести, а женщины бывают. Так я и не скрываю возраст. К чему эта ваша сентенция?
– Не моя, а поэта Светлова, я лишь хотел намекнуть на сегодняшнюю картину, возможно, сделал это неуклюже. А стихи хорошие… и цветы красивые… Вспомните Тарковского и не ведите себя как маркшейдер.
– Ладно. За незнание строчек поэта Светлова – стыдно, честное пионерское.
– Стыдно это хорошо. Мне нравится, когда женщине стыдно. Вы любите секс?
– А что? – Оторвалась я от десерта.
– Ничего. Просто спрашиваю.
– Качественный люблю.
– Качественный это какой?
– Качество – понятие растяжимое. Можно долбиться три часа и останется ощущение, что недодали, а можно быстрей освободиться, и икать потом неделю от одного воспоминания.
– Научите?
– Не помню, чтобы объявляла набор на курсы. Может, с памятью что?
– Вы опять набрасываетесь?
– У вас женщины делятся на добрых дам и злых недам?
– Ну что вы право, просто я хотел выразить солидарность. Не люблю мудачек, берутся некоторые и не делают, как положено. А вы купите фаллоимитатор. Я подарю вам батарейки. Пусть эта музыка будет вечной, если я сменю батарейки….
Десертная ложка залипла в мокром хлебе от неожиданности предложения.
– Спасибо. Вы настоящий джентльмен, Лев. Вечная музыка в раю только. И батарейки для фаллоимитаторов у меня есть. Юмор у нас с Вами слишком разный. В этом дело, а не в фаллоимитаторе…
– Это ведь опять не моё…. «Наутилус-Помпилиус»……я опять неудачно сымпровизировал. Что-то у меня совсем настроения нет…
– С таким настроением лучше самому справляться, а не ждать, что кто-то исправит.
– Не дуйтесь… Просто вы «зрите в корень», а я вам стихи….а они в воздухе… Где мои крылья, которые нравились мне….Вы, наверное, статьи о семейных ценностях пишете?
– Почему вы так решили?
– Потому что о семейных ценностях пишут те, у кого их нет…Кругом тупость, не только в «семейных ценностях», не переживайте, вы не одиноки в своей безответственности….
– А не пойти ли вам с вашим назиданием, Лев?
– Это лозунг вашего журнала? – Он улыбнулся и потер глаз, словно хотел очистить заросший травой уголек. – Это как вольноопределяющийся Марек издавал журнал про животных и придумывал новые виды…
– Интересно как бывает, – справилась я с раздражением, – словно живем в непересекающихся мирах. Я вас не понимаю, ни ваших намеков, ни аллюзий, ни юмора… Чудно…
– Это потому что в вас столько наносного, что вам не свойственно….я не удивлюсь, если в душе вы «целка»
– И что же такое целка в душе?
– С вами не интересно, вы не откровенны.…Простите, но в вас постоянная фальшь, когда вы говорите. Так, вроде баба нормальная… В широком смысле…
– Спасибо. Мне всю жизнь указывали на чудовищную прямолинейность и неумение фальшивить как главный недостаток, он же достоинство. И только вы разглядели чего-то новенькое. Забавно…
– Я же мужик, а не мудак.
– И часто вам приходится всем об этом напоминать?
– Вот язва…
Он вернул очки лицу и посмотрел на меня погасшими угольками глаз, которым даже стекла не придавали блеска.
– Вы похожи на сожженную скрипку, Лев…. Очертания еще есть, но уже не сыграть…
– Да, – кивнул он. – Тяжело мне будет вас обмануть…
– А надо?
– Если б я знал, что мне надо…, – Он отвернулся к окну. – Хочу снег… А в городе том сад… в нем травы да цветы… Жизнь прекрасна своими неожиданностями…
– Знаете, мне пора. Было очень приятно…
– Подождите! – Вскинул брови над очками Лев. – Поедем вместе. Нам же по пути. Я живу на Проспекте Мира.
В метро мы ехали молча. Я держала поручень, Лев поддерживал меня за локоть, свесив большую голову на грудь. Было неловко молчать, но говорить не получалось…. На Тургеневской я вспомнила, что так и не задала вопрос, почему музей изобразительных искусств носит имя поэта. Уже не задам. После слов «следующая станция Проспект Мира», рука Льва переползла с локтя на талию, и он шепнул в мое музейное ухо:
– Зайдешь?
– Нет… – Ответила я тоже шепотом, почему-то представив гриф сожженной скрипки…
– На нет и суда нет…, – сказал он бесцветно и вышел из вагона, мелькнув в толпе бордовым шарфом…
Энергия желания
Этот рейс на Москву и так был поздним, да еще задержали почти на час. Я заняла крайнее к проходу место в пока еще пустом ряду, надеясь, что рядом не окажется храпун или вонючка, или, чего доброго, два этих везения одновременно. Лететь почти четыре часа… Крупный мужчина в джинсовом костюме навис надо мной мыслящей тучей. Разбирая буквы и цифры в шифре посадочных мест, он, то поднимал на лоб, то опускал очки. Наконец, крикнул кому-то позади себя:
– Вот наши места!
Пропустив вперед двух женщин, одну с ребенком на руках, и подростка, радостно кивнул мне:
– Вместе полетим!
Я встала. В мой ряд нацелилась женщина без ребенка – непропеченная блондинка с формой тела «лампочка накаливания»: накрашенный цоколь – матовые плечи – попа, и подросток лет пятнадцати, заткнутый наушниками и похожий на всех в своей популяции, кроме родителей.
– Садись к окошку, – приказала блондинка подростку, и тот, кивнув в ритм, одним прыжком оказался в кресле.
Блондинка суетливо угнездилась рядом и полезла в сумку.
– Сережа, возьми ему платок, – повернулась она к джинсовому мужчине, устроившемуся за нами.
– Да у него сухой нос! – Возразил мужчина.
– Возьми! – Потрясла платком за головой блондинка.
Мужчина вздохнул и взял платок.
Сонные ночники, моргая, посматривали за вялым рассаживанием пассажиров. Самолет дремал, сотрясаемый запихиваемой ручной кладью и ерзающими задами. Я уже предвкушала полет над бесконечностью.… Только представить – подо мной будет десять тысяч километров черной бездны! Дух захватывает! Хорошо, что не случилось рядом вонючки, но плохо, что далеко от окна. Появится ли рассветное солнце к концу полета? Наверное, нет – время первый час ночи.… Не успеет. Жалко…
– Я к маме хотю! – Пискнул ребенок возле моей коленки.
Белобрысый малыш лет трех, пыхтя, протиснулся по моим ногам к блондинке и залез на нее.
– Когда мы полетим, ты будешь сидеть с Надей! – Строго сказала блондинка.
– А я хотю с тобой!
– Со мной нельзя.
– Потему?
«Вас приветствует капитан корабля…» – раздалось сверху, и ночники перестали подмигивать, превратившись в серьезные светильники.
– Когда дядя командир разрешит вставать с места, тогда и придешь ко мне, хорошо? – Блондинка сняла с коленей малыша и чмокнула его в щеку. – Иди к Наде.
Ребенок обиженно пропыхтел по моим ногам в противоположную сторону. Блондинка, озираясь в поисках ремня безопасности, крикнула в проход:
– Сережа, возьми его!
– Девушка! – Услышала я за спиной мужской голос. – Вы не хотите поменяться местами с нами? Вам здесь будет удобней. А то он так и будет туда – сюда.
Я обернулась. Джинсовый отец виновато улыбался.
– Он такой беспокойный ребенок! А тут, зато возле окошка можно.
– Конечно. – Согласилась я. – Спасибо.
– Это Вам спасибо! – Он встал, чтобы пропустить меня.
Пробираясь к своему новому месту, я заметила вторую женщину, сидевшую с беспокойным ребенком на следующем ряду.
«Три ряда для семейства купил, что ли?» – удивилась я.
– Такие места были, – ответил он, перехватив мой взгляд, снова виновато улыбнувшись. Странный…
Я с удовольствием устроилась у окошка. С джинсовым отцом нас разделяла пустота синего места с серым подголовником. Можно положить на сиденье что-нибудь и не воевать локтями с соседом за место на подлокотнике. Красота! Еще бы рассвет увидеть….
Самолет все быстрей пересчитывал бетонные стыки, вжимая в кресло и закладывая уши ватой земного притяжения. Наконец, он оторвался от земли, и приклеился к небу, как сосалка «взлетная» к нёбу… Взлетная полоса превратилась в линию, в полоску, в воспоминание и увязла в черноте. Живыми и светящимися были только мы – пассажиры полупустого самолета, пробиравшегося вслепую сквозь ночь.
Ощущение, что на меня смотрят со стороны третьего кресла, заставило повернуть голову. Джинсовый отец тут же уткнулся в журнал. Я стала рассматривать мужчину. Густые, темные волосы. Загорелый, чисто выбритый. Крепкое тело человека, состоявшего со спортом в более тесных, чем дружба, отношениях, но делавшего это последний раз лет десять назад. Я видела, что, делая вид, что читает журнал, он видел, что я его вижу, и я видела, что ему приятно это видеть. В полпервого ночи такая фраза простительна даже мне – отдохнувшей даме с гуманитарным образованием. Мужчина мне нравился. Я не могла пока понять, чем…. Глупость какая… Чужой человек…
