Впрочем, нынче маменька надумала после полудня повести всех на Стурснипан, полюбоваться прекрасным видом. Они ушли — и взрослые, и дети, — я одна дома. Мне тоже хотелось пойти, но маменька сказала, что для меня путь слишком далекий. За последние дни я, мол, очень много бегала да играла, и она опасается, что я сызнова начну хромать, как до поездки в Стокгольм и занятий гимнастикой.
Я охотно остаюсь дома, потому что думаю про Библию, и едва только все ушли, спешу в комнату при кухне и достаю книгу из полукруглого шкафа. Потом иду в сад, сажусь подле крыжовенного куста, ем крыжовник и читаю Откровение. И на душе у меня так радостно. Ведь скоро я закончу и никакие секреты мне больше не понадобятся.
Читая, я вдруг примечаю дядю Кристофера, а он, завидев меня возле крыжовенного куста, с большой дедовой Библией на коленях, направляется прямехонько ко мне. Я была совершенно уверена, что дядя Кристофер вместе с остальными ушел на Стурснипан, и ужасно пугаюсь, когда он подходит и спрашивает, что это я читаю.
Однако я отвечаю, что читаю Библию, а когда он интересуется, много ли я прочла, сообщаю, что прочла все подряд с первой страницы и аккурат сейчас читаю Откровение.
Дядя не говорит больше ни слова, идет прочь, но, по всему видно, едва сдерживает смех.
Сразу после его ухода я закрываю Библию, отношу в комнату при кухне и убираю в шкаф. Ясно ведь, как только папенька, и дядя Шенсон, и дядя Хаммаргрен, и дядя Уриэль вернутся со Стурснипан, дядя Кристофер непременно расскажет им, как набрел на меня, когда я, сидя возле крыжовенного куста, читала Откровение.
А рассказывает дядя Кристофер очень уморительно, так что все будут хохотать до упаду.
Я иду на кухню, помогаю тетушке Ловисе и экономке готовить ужин. Бегу в огород, рву петрушку и укроп, бегу наверх в кладовку за перцем и луком. Исполняю всевозможные поручения, лишь бы не сидеть в гостиной, когда остальные вернутся домой, и не слышать, как дядя Кристофер рассказывает им, до чего забавно было смотреть, как я читаю Библию.
Когда дом полон гостей, работы хватает с избытком. После ужина я помогаю мыть посуду. Остаюсь на кухне, пока не приходит время ложиться спать.
Когда у нас в Морбакке так много гостей, мы уступаем детскую тете Нане, тете Георгине и Алине Лаурелль. Анна, Эмма Лаурелль и Альма Шенсон устраиваются на чердаке, в гардеробной, а я — в спальне, на угловом диване.
Я укладываюсь и засыпаю, однако ночью меня будят голоса: папенька и маменька разговаривают обо мне.
— Ты слышала, что Кристофер рассказывал про Сельму? — спрашивает папенька, притом ничуть не сердито, только слегка удивленно.
— Да, — отвечает маменька, — и, по-моему, Кристофер мог бы оставить ребенка в покое.
— Я нынче летом был в отъезде, — говорит папенька, — но ты-то наверное видела, что девочка все время читает Библию.
— Она читала Библию все лето, — замечает маменька.
— Но, Луиза, голубушка, тебе не кажется, что ты должна была ей запретить? Все ж таки это совершенно не детское чтение.
— Нет, — говорит маменька, — мы с Алиной Лаурелль решили, что лучше ее не трогать.
— В таком случае я сам с ней поговорю, — заявляет папенька. — Не хочу, чтобы она стала сектанткой.
— Нет, Густав, этого делать не надо.
— Но я не понимаю…
— Видишь ли, — объясняет маменька, — думаю, она хочет прочитать всю Библию, чтобы ты выздоровел.
— Быть такого не может, — говорит папенька.
— Ты же знаешь, она очень огорчилась, когда ты захворал. На нее это подействовало куда глубже, чем на всех остальных, вот с тех самых пор она и стала читать Библию.
— Быть такого не может, — повторяет папенька и несколько раз откашливается, будто ему трудно говорить. — Быть не может, чтобы девочка была настолько простодушна.
Маменька не отвечает, папенька тоже не говорит ни слова, наступает тишина.
Странное дело. Гости разъезжаются, я знаю, что могу читать Библию сколько заблагорассудится, ведь маменька взяла меня под защиту. Но я больше не достаю книгу из углового шкафчика, не дочитываю оставшиеся несколько страниц Откровения. Раз секрет открылся, мой обет уже не имеет силы. Так что продолжать чтение бессмысленно.
Вся затея оказалась напрасной.
Гордшё
Так замечательно — ездить в Гордшё, навещать дядю Карла Вальрота, тетю Августу, Хильду, Эмилию, Карл а-Августа, Элин, Юлию и Хуго.
Мы считаем Гордшё очень красивым, потому что дом покрашен в белый цвет, двухэтажный, с шиферной крышей. В Морбакке дом красного цвета, в один этаж и крыт черепицей. И большого салона, как в Гордшё, где можно играть и танцевать, когда устраивают праздники, в Морбакке нет. У нас только небольшая гостиная.
Вдобавок в Гордшё есть озеро и весельные лодки, на которых мы, приезжая туда, можем покататься. Так замечательно — рвать с лодки водяные лилии. А как чудесно заплыть в камыши, на чистое круглое пространство, где никто нас не видит, а камыши такие высокие, что все вокруг становится зеленым — и вода, и лодка, и весла, и мы сами. Мы сидим тихо-тихо, ждем, и вот наконец появляется дикая уточка, а за нею один за другим целый выводок птенцов, проплывают мимо. И нас охватывает благоговейный восторг. Такая жалость, что дома в Морбакке нет озера, где можно плавать на лодке. У нас там всего-навсего маленький утиный прудик.
В Гордшё и речка есть, а через речку переброшен мост, с которого можно удить рыбу. Как только приезжаем в Гордшё, мы тотчас берем удочки и закидываем их с моста. Иной раз рыба вправду клюет, и мы таскаем мелких плотвичек, окуньков да ершей. Большая радость — наловить окуньков, ведь окунь отличная рыба, хороша для жарки, а вот плотвичка ужасно костлявая, ее никто есть не захочет. Однако выловить плотвичку вовсе не стыдно. Это же не ерш, который весь целиком покрыт слизью, кошка и та им побрезгает. Мы были бы совершенно счастливы, будь у нас дома такая речка, где можно удить рыбу. Наша-то речка, Эмтан, летом сущий ручеек, вдобавок она очень далеко и мутная от глины. Ловить в ней рыбу мы никогда не пытались.
У гордшёской детворы кругом столько интересного, они даже не успевают все увидеть, ведь Гордшё настоящее большое хозяйство с кузницей для пруткового железа, с мельницей, кирпичным заводиком и лесопильней. В Морбакке ничего такого нет. Только малюсенькая кузница, где Пер из Берлина чинит сани да тележные колеса, и старая ручная мельничка, которая стоит в клети, на ней мелют соль во время осеннего забоя. Когда папенька строил скотный двор, глину брали из пруда и формовали кирпичи, но теперь этого уже не делают; конечно, возле скотного двора Ларе из Лондона и Магнус из Вены обычно пилят дрова, но смотреть на них совершенно неинтересно.
В Гордшё все дороги возле мастерских засыпаны черной угольной крошкой. Мы считаем, что выглядит это превосходно и сами дороги ровнее и ходить по ним легче, чем по таким, что засыпаны обычным щебнем.
Когда идем к мастерским, мы первым делом останавливаемся и глядим в мельничную запруду. Среди высоких деревьев она кажется до ужаса угрюмой, вода блестящая, темно-бурая, и когда-то там утопился один из мельничных работников, потому что мельник не хотел отдать за него свою дочку. Нам так странно стоять на том же месте, где произошло самоубийство. В морбаккском утином пруду никто никогда и не думал топиться, вдобавок мы считаем, он недостаточно глубок, так что смысла нет пытаться.
На саму мельницу мы обычно не заходим, ведь там в воздухе полным-полно мучной пыли. Куда лучше наведаться в кузницу.
Кузница большущая, черная, свет проникает внутрь только сквозь полукруглый проем перед горном. Окон в кузнице нет, как нет деревянного пола и потолка — поднимешь глаза и видишь черепицу. Иные черепичины разбиты, иные вовсе отсутствуют, ветром их сдуло, что очень даже хорошо, иначе и не разглядишь впотьмах, куда ставишь ногу.
Мы давно знаем, что посредине кузницы расположена большая четырехугольная яма, полная угля и воды, и угодить в нее — неприятность хуже некуда, особенно если ты в воскресном платье. В кузнице надобно беречься, ходить тихонько и осторожно. Можно ведь ненароком и на железный пруток наступить, который лежит себе на полу и с виду такой же, как все остальные прутки, только свежеоткованный и раскаленный — мигом спалишь всю подошву на ботинке.
В старинной гордшёской кузнице донельзя торжественно. Прямо как в церкви перед началом службы. Старик Шернберг и второй кузнец сидят на деревянной лавочке о бок проема, оба в длинных рубахах, в деревянных башмаках и в очках. Мы питаем трепетное почтение к старику Шернбергу, а заодно и к второму кузнецу — выглядят-то оба так серьезно и сурово. Мы даже говорить опасаемся, вдруг помешаем, и они выставят нас за порог.
То Шернберг, то второй кузнец встает, подходит к горну, сует в жерло лом, что-то там гнёт и ворочает, что-то вязкое и тяжелое. Тогда из горна летят искры, и кузнец отбегает назад. А случается, на ноги ему падают уголья, так что приходится скидывать деревянные башмаки.
