— Чем вы занимаетесь? — спросила она.
— Ничем.
— Кроме фотографии, конечно?
Он секунду поколебался.
— Конечно. Но я редко ею занимаюсь. Жду вдохновения, а оно приходит нечасто.
— Чем же вы тогда занимаетесь целыми днями?
Она ожидала, что ее бестактность возмутит его. Ничуть не бывало.
— Я испанец.
— Мой вопрос не об этом.
— Это моя работа.
— В чем же она состоит?
— Никакая знатность даже близко не сравнится со знатностью испанской. Я знатен на полную ставку.
— А вот сегодня вечером, например, как вы проявите вашу знатность?
— Буду перечитывать протоколы инквизиции. Это изумительно. Как могли говорить дурно об этой судебной инстанции?
— Наверно, потому, что у нее были в ходу убийства и пытки.
— Убийства и пытки были в ходу задолго до инквизиции. Она же была в первую очередь судебным органом. Каждый имел право на суд до казни.
— Скорее пародию на правосудие.
— Ничего подобного. Я перечитываю протоколы, это высокая метафизика. Какой прогресс в сравнении с предшествующим варварством! Раньше обвинение в колдовстве немедленно приводило на костер. Благодаря суду святой инквизиции ведьм стали подвергать ордалии, которая могла их оправдать.
— Много ли ведьм было оправдано в результате такого испытания?
— Ни одной.
Сатурнина рассмеялась:
— Вы правы, прогресс колоссальный.
— Вы ничего не понимаете. Ордалия была доказательством, что они заслуживали смерти.
— Вы когда-нибудь ходили босиком по раскаленным углям?
— Я вижу, что вы сильная натура. Это не ваша вина. Вы француженка.
— Нет. Я бельгийка.
Он поднял голову и посмотрел на нее с интересом:
— Значит, вы отчасти испанка благодаря Карлу Пятому.
— Это дела давние.
— Нет. Мы так и остались в шестнадцатом веке. Отсюда продажа индульгенций.
До сих пор Сатурнина думала, что имеет дело с провокатором. В эту минуту она поняла, что перед ней сумасшедший.
— Чтение протоколов инквизиции когда-нибудь да закончится, — сказала она. — Что вы будете читать после?
— Перечитаю Грасиана и Луллия.[1]
— Испанский отдел Лувра просто создан для вас, вы, должно быть, часто там бываете.
— Никогда не был.
— Вы шутите?
— Нет. Я вообще никогда не выхожу. Двадцать лет я не покидал этот дом.
— Даже на прогулку в машине?
— Нет.
— Но зачем же тогда вы имеете шофера и «бентли»?
Сказав это «имеете шофера», Сатурнина хотела было поправиться, но хозяин дома, похоже, не был шокирован ее выражением и ответил:
— Мой секретарь и мой слуга часто прибегают к услугам шофера и его автомобиля. Я же, со своей стороны, предпочитаю оставаться здесь. Внешний мир шокирует меня своей вульгарностью и скукой.
— Вы никогда не скучаете, сидя здесь взаперти?
— Случается порой. Однако это не сравнить с тем, что испытываешь на светском приеме или дружеской вечеринке. У меня больше нет друзей. Это слишком скучно.
— Может быть, вы просто не встретили подходящих вам людей.
— Примерно до вашего возраста и у меня было то, что называют социумом. Клянусь вам, я добросовестно старался в нем жить. В конечном счете все откровенные признания похожи одно на другое. Мне неизмеримо приятнее общаться с Грасианом, Луллием и Торквемадой.[2] Тем более что они-то ничего от меня не хотят.
— Я могу понять, что вам наскучили люди. Но Париж, лес, мир!
Дон Элемирио устало отмахнулся.
— Я все это видел. Люди, возвращаясь из путешествий, говорят: «Мы ездили смотреть на Ниагарский водопад». Для туризма нужна наивность, которой у меня нет. Понимаете, эти люди всерьез верят, будто Ниагарский водопад нуждается в том, чтобы они на него смотрели.
— Почему вы не покончите с собой? Если бы я думала, как вы, я бы повесилась.
— Вы ошибаетесь. Моя жизнь не лишена интереса.
— Вам достаточно ваших старых книг, чтобы жить?
— Не одни только книги. Есть Господь Бог, Христос, Святой Дух. Я католик, насколько может быть католиком испанец. Это меня немало занимает.
— Почему же вы не ходите к мессе?
— Месса приходит ко мне. Если хотите, я покажу вам часовню, где каждое утро испанский священник служит для меня одного. Это рядом с кухней.
— Ваша жизнь прельщает меня все меньше.
— И потом, есть женщины.
— Где же вы их прячете? Я ни одной не видела.
— Разве вы чувствуете себя спрятанной?
— Я не женщина вашей жизни.
— Именно так. С сегодняшнего утра.
— Нет. Я как следует прочла контракт на квартиру, прежде чем подписать.
— Это слишком тонко для контракта.
— Говорите за себя. Вы меня абсолютно не привлекаете.
— Вы меня тоже.
— Тогда почему же вы говорите, что я — женщина вашей жизни?
— Это рок. Пятнадцать женщин претендовали сегодня на комнату. Когда я увидел вас, я сразу понял, что именно с вами может свершиться судьба.
— Ничто не свершится без моего согласия.
— В самом деле.
— Значит, ничто не свершится.
— Я понимаю вас. Я вам не нравлюсь, это естественно. Я непривлекателен.
— Вы говорили, что вам наскучили люди. Напрашивается вывод, что наскучили вам мужчины.
— Женщины так же скучны, как мужчины. Но с некоторыми из них возможна любовь, которая не может наскучить. Тут есть какая-то тайна.
Сатурнина нахмурилась:
— Значит, эту квартиру вы сдаете исключительно ради женщин?
— Конечно. Для чего же еще?
— Я думала, ради денег.
— Пятьсот евро в месяц. Вы шутите!
— Для меня это приличная сумма.
— Бедное дитя.
— Я сказала это не для того, чтобы вы меня пожалели. Я что-то не понимаю. Для такого человека, как вы, не должно быть проблемой знакомство с женщинами.
— Вот именно. Я один из самых завидных женихов в мире. Отчасти поэтому я и не выхожу больше из дома. На каждом светском приеме меня осаждают женщины. Патетическое зрелище.
— Ваша скромность трогательна.
— Я скромнее, чем вы думаете. Я знаю, что этих женщин не интересует ни моя внешность, ни мои душевные качества.
— Да, драма богатого человека.
— Не угадали. В плане богатства есть и поинтереснее меня. Моя драма в том, что я самый знатный человек в мире.
— Как вы в этом уверены!
— Специалисты вам подтвердят: никакая аристократия и близко не сравнится с испанской. Она настолько выше, что нам пришлось изобрести новое слово для обозначения нашей знати.
— Гранды.
— Вы и это знаете?
— Можно быть последней бельгийской простолюдинкой и знать такие вещи.
— Замечу в скобках: разве в других странах можно верить гербам и титулам? Там же какие-то аптекарские предписания, в которых указано, что такой-то — граф, а такой-то — маркиз или эрцгерцог…
— Позвольте, но ведь у вас это тоже есть. Бельгия помнит герцога Альбу.
— Да, но у нас эти титулы — все равно что месье или мадам. Важно другое — принадлежать к числу грандов. Говорят же: «испанский гранд». Попробуйте сказать «французский гранд», сами поймете, как это комично.
— А почему вы живете во Франции?
— Нибаль-и-Милькары в изгнании. Один мой предок назвал Франко леваком. Тому это не понравилось. Поди знай почему, но его враги тоже на нас за это в обиде.
— С политической точки зрения современная Франция вам подходит?
— Нет. В идеале меня бы устроила монархия с феодально-вассальным режимом. На Земле такого не существует.
— Вы не думали отправиться на другую планету? — спросила Сатурнина, развеселившись.
— Конечно, — ответил дон Элемирио совершенно серьезно. — В двадцать лет я не прошел тесты НАСА по причинам физиологического свойства. Это особенность грандов: у нас слишком длинный кишечник. Отсюда продажа индульгенций.
— Я что-то не улавливаю причинно-следственной связи в вашей истории.
— Испанские угрызения совести труднее переварить, учитывая длину кишечника грандов. Продажа индульгенций облегчила немало пищеварительных проблем. Короче, отправиться в космос я не могу. Поэтому сижу в Париже.
— Но продажа индульгенций в Париже не практикуется, дон Элемирио.
— Ошибаетесь. Каждое утро я плачу несколько дукатов моему духовнику, который отпускает мне грехи.
— Это ж можно озолотиться!
— Прекратите зубоскалить, а то я теряю нить рассказа. На чем я остановился?
— На женщинах. У вас с ними трудности, потому что вы слишком знатны.
— Да. Любой союз был бы мезальянсом. Поэтому я отказался от женитьбы. А между тем в светском обществе женщины надеются заполучить мужа.
«Он говорит серьезно», — подумала Сатурнина.
— Вот почему я предпочитаю сдавать квартиру. Квартиросъемщицы не надеются, что вы на них женитесь. Они и так живут с вами.