— Гэри никогда не говорил, что знал вашу бабушку, — удивляется Оливер.
— Он и не знал, — улыбается Тамми, — бабушка погибла в 1983 году.
— Соболезную, — автоматически говорит Оливер, на секунду превращаясь в профессионально-вежливого юриста, и тут же снова улыбаясь широкой улыбкой плейбоя, — но в любом случае, вам повезло, что вы встретились.
Тамми кивает.
— В конце концов, благодаря этому Гэри заполучил красавицу-жену, — добродушно улыбается Оливер, — а вы сбежали от наследников Мао. Вы скучаете по Гонконгу?
Тамми кивает.
— Я был там в прошлом году, по делу, — продолжает Оливер, — прекрасный город. Пик Виктории и все такое. Местные, конечно, говорят, что до 1997 года было куда лучше — но это всегда так, прошлое кажется лучше, чем настоящее.
— В Китае говорят, — отвечает Тамми, — это значит «годы, прекрасные, как цветы». Но Гонконгу в самом деле было бы лучше оставаться британским. У меня там остался брат, работает журналистом, и то, что он пишет, не особо радует.
— Одна страна, две системы, — с иронией говорит Оливер.
— Да-да, — кивает Тамми, — но ударение все больше на «одна страна».
— А ваш брат может уехать?
— Как? — пожимает плечами Тамми. — Родителей я бы еще могла вывезти, а брата — никак.
— Но если он журналист и подвергается преследованиям… Я могу поискать хороших адвокатов по таким делам.
— Он, слава богу, не подвергается преследованиям, — говорит Тамми и соскальзывает под воду.
Танцовщица закончила попеременно вращать своими едва прикрытыми пальмовыми листьями ягодицами и под аплодисменты удалилась. Оливер сказал, осушая пятый бокал:
— Все-таки с хорошей жопой может сравниться только хорошая грудь! И это так же верно, как то, что потратить два доллара всегда легче, чем сэкономить один.
Все-таки он был чудовищно воспитан: кто же говорит о деньгах за ужином?
— Я люблю экзотику, если вы понимаете, что я имею в виду под любовью, — продолжил Оливер, — вот Гавайи — самый экзотический штат. И что прекрасно — местных жителей даже не вырезали.
— Они умерли от оспы, — сказал Гэри, краснея от смущения, — не уверен, что это так уж прекрасно.
— Ну, по крайней мере, не было злого умысла, — пожал плечами Оливер, — так что, глядя на гавайских вертихвосток, я чувствую себя колонизатором не больше, чем в «Мулен Руж».
Гэри никогда не был в «Мулен Руж»: ведь для этого надо было добраться до Парижа, а мама всегда говорила, что в Париже очень опасно — ведь, увидев Париж, можно и умереть.
— Пока мы вас ждали, — рассказывал Оливер, — мы здесь все изучили. Жалко, не пускают на западную часть — там было священное место местных племен. Хотели посмотреть, но увы.
— Что, религиозный заповедник? — ехидно спросил Гэри, а сам подумал, что это было бы правильно, если бы гавайцам сохранили бы хотя бы один клочок земли, закрыв туда вход вездесущим туристам.
— Нет, — ответил Оливер, — военная база. Может, они там и практикуют что-то…. эзотерическое… Нам проверить не удалось.
— Я не знала, что на Гавайях были военные базы, — сказала Тамми.
— Перл-Харбор, — тихо подсказал Гэри.
Когда твоя жена иностранка, твой долг рассказывать ей об истории ее новой родины. В конце концов, она должна быть готова без запинки ответить на любой вопрос. Как звали отцов-основателей? Сколько их было? Что они основали, как звали мать-основательницу, в каком году она умерла и от чего?
Надо надеяться, что не от оспы.
— О, кстати, вам надо обязательно увидеть японское кладбище, — воскликнул Оливер. — Потрясающе интересно. Правда, Омо?
Омоту кивнула в ответ. На ней было открытое платье с таким большим декольте, что когда она потянулась к блюду с таро и жареным поросенком, Гэри заглянул внутрь и так увлекся, что пропустил момент, когда Оливер перешел к рассказу про этнографический поселок.
С другой стороны, две большие черные груди тоже представляют этнографический интерес — чтобы ни говорил на эту тему Фрейд.
— Главный прикол, — продолжал Оливер, — это чувак, который делает из пальмовых листьев всякую фигню. Ну, птичек или там шляпки от солнца. Лезет на пальму, срезает лист, спускается вниз и складывает вот это местное оригами. За несколько долларов, не помню даже за сколько.
— И что в нем прикольного? — спросила Тамми.
— Чувак не местный! Родом из Бруклина. Путешествовал по всему миру и осел здесь. Нашел, так сказать, незанятую нишу. Местные, мол, не любят лазить на пальмы. Боятся. Говорят, очень опасно.
— Ну уж не опасней, чем преподавать недорослям в Сити-колледже, — с обидой сказал Гэри.
Хотя чего обижаться — он-то уж точно не собирался лезть на пальму.
— На голову может упасть орех, — рассмеялся Оливер, — а когда ты на пальме — куда ты денешься? Не увернешься. Бум — и летишь вниз вместе с орехом.
Вот так и жизнь, подумал Гэри. Карабкаешься наверх, а потом получаешь по голове. С другой стороны, если остаться у подножья, то орех наберет большую скорость и уж точно проломит кумпол — с моим-то везением.
С соседнего столика донесся крик. Гэри повернулся: женщина в вечернем платье и туфлях на шпильках, поднявшись, кричала на своего спутника, развалившегося в кресле. После особо громкой тирады мужчина тоже вскочил и заорал в ответ.
— О чем они? — спросила Тамми.
— Не понимаю, — пожал плечами Гэри, — незнакомый язык. Но, кажется, ссорятся.
— По-моему, русский, — сказал Оливер, — помнишь, у меня была русская герлфренд, Лина, четыре года назад? Пару слов от нее выучил. Одно из них я только что услышал.
— И что оно означает? — спросил Гэри.
— Оно описывает ситуацию сильного кризиса, экзистенциального, финансового или эмоционального, — объяснил Оливер, — происходит от названия женского полового органа.
— Ужасно, — вздохнул Гэри, — русская культура всегда отличалась мизогинией. Взять хотя бы то, как Толстой относится к своим героиням…
— *** Толстого! — воскликнул Оливер, — секс — лучший способ изучения чужой культуры.
Гэри был потрясен широтой сексуальных вкусов своего друга. Любовница — да, но Толстой… старый бородатый русский, да к тому же умерший сто лет назад… нет, он предпочитает изучать Толстого по старинке.
— У меня, — продолжал Оливер, — есть своя персональная diversity program, как в твоем Сити-колледже. Вы ведь привлекаете талантливых студентов из разных стран, чтобы создать культурное разнообразие? Вот так и я подбираю себе этнических любовниц, чтобы лучше узнать все то, что создало человечество!
Гэри посмотрел на Омоту. Встретив его взгляд, она опустила глаза и аккуратно стала резать свинину на тонкие ломтики.
Оливер допил бокал и откинулся на спинку плетеного кресла:
— Помню, в колледже у меня была армянка. Сексуальная, красивая, все такое — но я не о том. Мы с ней, разумеется, иногда разговаривали — даже несмотря на молодость, мы ж все-таки не кролики, да? Ну и она мне, как водится, рассказывала про свою семью. Как приехали, откуда да почему. И вот у меня экзамен по истории — а я, надо сказать, на курс записался, а ходить забил. Ну вот, вытащил я там какой-то билет про вторую мировую, не помню уже про что конкретно, отвечаю кое-как, а профессор вдруг спрашивает: «А скажите мне, мистер Уоллес, какой народ пал первой жертвой геноцида в ХХ веке?» Я смотрю на него и сразу понимаю ответ. Говорю: «Армяне. В Турции, в 1915 году». И ухожу, унося с собой А+! Вот что значит этническое разнообразие!
Оливер обвел стол победным взглядом. Омоту отложила нож и медленно подняла на него глаза. Потом посмотрела на Гэри, пробормотала «извините» и, повернувшись, ушла так быстро, как позволяли высокие каблуки. На тарелке осталась нетронутая горка мелко наструганной свинины.
Гэри вскочил и бросился за ней.
Оливер задумчиво посмотрел им вслед и сказал Тамми:
— Не будем им мешать, хорошо?
Как вам сказать? Это была настоящая лирическая сцена. Море плескалось у наших ног, Омоту плакала, а я утешал ее, как святой Иосиф — Деву Марию.
— Это было чудовищно, — сказал я, — я чуть не сгорел со стыда. Как он мог так говорить при тебе? Все-таки мы, люди выросшие в демократическом обществе, зачастую совершенно лишены такта по отношению к тем, кто пережил ужасы колониализма или тоталитаризма. Мы избалованы. Все-таки у нас никто не вправе без веских оснований подвергнуть гражданина пыткам, бросить в тюрьму или заставить досмотреть некоторые бродвейские шоу. По сравнению с тем, что творится у вас на родине или, скажем, творилось в Советском Союзе, это, конечно, небо и земля.
Омоту подняла на меня свои огромные черные глаза.
— Как Оливер мог так говорить, — продолжал я, — зная все то, что пережил твой народ! Как он мог сказать, что первый геноцид в ХХ веке случился в Армении! Ведь еще за десять лет до этого немцы почти полностью уничтожили гереро и нама! Загнали их в пустыню, и они шли через нее к своей обетованной земле, шли и умирали. И немцы никогда не извинились! Никакой Вилли Брандт не стал перед вами на колени! Нама и гереро — не белые, что тут извиняться?